Эдуард Маципуло - Подземные дворцы Кощея [Повести]

— Хурджуны! Мои хурджуны!

Эхо потащило вопль над ущельем и предгорьями в долину, и у всех, кто его слышал, по спине пробежали мурашки. Как у меня, например. Это кричал не Коротышка, не Додхо и не кто другой, как глава семейства Назимбай. Когда из распоротых, иссеченных саблями и пулями хурджунов на тела раненых и убитых посыпались булыжники, земля, лесной мусор, рассудок несчастного старца не выдержал…

Потом стало известно: мало кто уцелел в этой битве. Были убиты и Магрупбай, и Алимбай, и другие аксакалы и джигиты рода Курбановых. И нукеры Додхо полегли. Сам курбаши был тяжело ранен заговоренной большущей пулей из карамультука и скончался, придавленный булыжниками из хурджунов. Страшная смерть, но мне кажется, он всю жизнь шел к ней и другой у него не могло быть…

Темнело. На фиолетовом небе проступили малокровные звезды. Я спускался по каменистой тропе, сдерживая ишака за жесткий, в репьях и колючках, хвост. На ишаке лежал Салим, связанный по рукам и ногам, безвольный, как бурдюк с водой. Остановиться бы, передохнуть, но я не знал, чем закончилась битва у телеги. Очень может быть, что меня ищут самые живучие искатели достатка, чтобы задать один-единственный вопрос: где сокровища Миргафура?

— Отпустите, начальник, — опять заканючил Салим. — Товарищ Надырматов… Артыкджан… Любимый родственник…

Я мечтал: вот притащу Салима в кабинет начальника милиции и скажу громким голосом: «Вот вам, Таджи Садыкович, живой факт. Оказал помощь советской власти, вступил на путь новой жизни. Сам попросился в милицию. Учит грамоту. Интересуется насчет классовой борьбы. Старается. Из кожи лезет… А по сути — все вранье!.. Что-то не так мы делаем, не то…»

— Отпустите, начальник, разрази вас аллах…

— Ты деда моего пытал. Ноги изуродовал, пальцы на руках…

— Совсем немного пытал! Живой он, не умер! Отпустите…

— А сколько людей погубил? Беззащитную девочку в петлю… А Мурада? Пусть тебя судят, шакал. Пусть все увидят…

— Не я! Это не я, начальник! Это все аксакалы! Заставили!

— Мухаббат заставили убежать от мужа?

— Нет, не так все было, начальник… Артыкджан… Все расскажу, только отпустите…

— Говори, шакал.

— Ладно, ладно… Махмудбай лечил ее немного, бил немного. Так все умные люди делают, по обычаю. Чтоб дети были. А детей не было. Гнилая она, эта Мухаббат, близко возле снега жила, в горах, вот и гнилая. Все время плакала, совсем ненормальная стала. Махмудбай хотел троекратно развестись — зачем такая жена? Но тогда нужно было калым вернуть. А где калым? Давно нет…

— И Назимбай-ака сказал, что нужно делать?

— Ийе! Какой вы умный, начальник! Все знаете! Как мы вас любим, уважаем, Артыкджан, дорогой родственник…

— Говори о деле!

— Хорошо, хорошо! Назимбай-ака тоже умный. Он так сделал, что Мурад стал ждать ночью Адолят, чтобы убежать с ней от родственников. А аксакалы послали к нему больную… Мухаббат.

— Как же она пошла? К чужому мужчине?

— Она же была как неживая, помешанная. Что скажут, то и делает, ничего не понимает. Больная же! Зря лечили, били… Аллах вместе со здоровьем отнимает ум.

— Ну а Мурад? Он-то видел, кто пришел вместо Адолят?

— Не видел. Темно, Мухаббат в парандже, начальники гонятся. Он думал, что это начальники, а это хорошие люди были… родственники… Он схватил ее за руку и побежал к арбе.

— Значит, он думал: я за ним гонюсь?

— Правильно! Так до самой смерти и думал. И еще до самой смерти думал, что Адолят вместе с ним убегает… Я хорошо рассказал, да? Вы довольны? Вам понравилось? Отпустите…

Несчастная девочка. Ее судьба была приговором вековой тьме, коварству, невежеству местных и шариатских обычаев. И никакие разговоры о глубинной пользе обычаев Востока не могли перевесить в моей душе убежденность в их вреде. Кому польза от тьмы и жестокости?

Я молча шагал, погруженный в невеселые мысли, не чувствуя ни усталости, ни боли в ногах. Салим опять заныл:

— Я же все рассказал… Артыкджан… любимый наш родственник… Почему не отпускаете Салима? Что будет Салиму?

— Лучше помолчи.

— Вой-вой! Вы виноваты во всем, товарищ начальник! Почему не били Салима? Почему не пинали? Плохо заставляли стать человеком… А теперь судить будут? Да? Товарищ Чугунов судить будет? К стенке поставит? Несчастная моя голова! Разрази аллах весь мир! Зачем мир без Салима? Плохой будет мир…

— Замолчи!

Я прислушался. Откуда-то сверху посыпались мелкие камни, прошибая плотную листву зарослей.

— Никогда не увижу волшебные картинки! — плакал Салим. Наверное, он имел в виду кино. — Не увижу большого города Ташкента! Не покатаюсь на шайтан-арбе! Горе мне! Разрази вас всех аллах…

Я пригрозил ему:

— Заткну рот колючей травой!

И он на время затих.

Теперь нужно было думать не о Мухаббат, не о прошедшем, а о настоящем. Но несчастная девочка не выходила из головы. И еще, конечно, я ни на миг не забывал о Коротышке. Он наверняка что-то должен предпринять, чтобы вернуть содержимое хурджунов. Но что именно? Может, это он пробирается где-то поверху, роняет на нас мелкие камни? Обгонит, устроит засаду в самом пакостном месте… Или он носится где-то между речками Кизылсу и Аксу, ищет хурджуны?

Правильно. Если он на самом деле такой умный, каким я его представляю, он должен сейчас искать именно там! А значит, нужно торопиться, чтобы опередить его.

Салим трудно ворочался, лежа поперек ослиного седла. Не выдержав тишины, опять заканючил:

— Салим любит советскую власть… Отпустите Салима, начальник. Миргафура вместе ловить будем, басмачей ловить будем…

— Уже слышали такие песни. И от Додхо-саркарды, и от Кадыра-байбачи.

— Нет, нет! Салим совсем другой человек, Салим любит советскую власть. Она самая хорошая…

Он так искренне убеждал меня в своих чувствах к новому миру, что во мне зашевелилось сомнение: а не зря ли я его зачислил в навеки проклятые и пропащие для рабоче-крестьянского дела?

— Ладно, Салим. Ты болтаешь и болтаешь без умолку, у тебя, видно, много сил осталось. Так почему ты едешь, а не я, усталый и измученный?

Освободив ноги Салима от пут, я заставил его шагать пешком, а сам сел на осла. Сверху над нами нависли бесформенные глыбы скал и замерли на всем бегу реки из каменной мелочи и крупных обломков горных пород. Кое-где из мешанины глыб торчали искромсанные камнепадом стволы деревьев. Во мне все напряглось, ведь Коротышка может спустить на нас лавину, если ему взбредет это в голову! И мне стало чудиться: вот он! Замер на фоне темнеющего неба!

Подпирает плечом вагу и ждет удобного момента. И вот-вот откликнется многократным эхом устрашающий бас:

— Где хурджуны? Или я столкну на тебя горы!

Но подходили ближе, и вместо Коротышки появлялась то причудливой формы скала, то куст. Однако напряжение не спадало. Все-таки жутковатое было местечко, да и называлось это ущелье среди местных жителей подходяще — Тысяча смертей.