Олег Финько - Живой смерти не ищет [Роман]

— Верно вы, Гришаня, подметили. За границей такое зрелище считается непристойным, низкопробным, разве только среди лошадников или собачников, но там специалисты, — поддержал деда ротмистр Бреус. — Зато все сексуальные вопросы там уж представят и так и этак, уж до чего только не дошли. — Ротмистр засмеялся тихим сладко-раскатным смешком, припомнив, видно, до чего там дошли. — А в России признаков надвигающейся сексуальной революции что-то незаметно. И в этом, не могу не отметить, — цельность и чистота нашей прародины, верно, есаул?

Дигаев вяло отмахнулся и, не желая вмешиваться в разговоры, отошел к Чуху.

— Савелий, займись жеребцом, смотри, не запали его. Накорми, напои, почисть, утомился мужик.

— Да чего же я сам не знаю, ваше благородие? Все будет в порядке, не извольте беспокоиться. Мне Буян как свой, уж о нем я позабочусь, — и, прихватив коня за недоуздок, Савелий Чух повел его во двор.

А дед Гришаня, к которому присоединился сотник Земсков, потрусил за расшалившейся кобылкой, которая по сравнению с приуставшим племенным жеребцом вроде бы еще была полна сил, любви и озорства и не давалась в руки хозяину.

Собрались все вместе уже за поздним завтраком. Громко шваркали ложками, кто помягче — деревянными, пожелтевшими от времени, кто звонко — оловянными, груболитыми, темно-серыми.

— Ты чего это, девка, такая хмурая, — склонилась над плечом Настасьи бабка Прасковья, — али обидел кто? Или нездорова?

— У меня все хорошо, бабушка, это вам показалось, — тихо ответила женщина.

— Она, Прасковья, пирожка, наверное, хочет.

— Нет у нас сегодня пирожков, что-то я и не подумала. Каких хотела-то, девонька?

— Гороховичков. Не хмурься, девка. Хороши пирожки гороховички, да и я их не едал, а от дедушки слыхал, а дедушка видал, как мужичок на рынке едал. Охти-хти гороховики: солоны, велики, а с руки нейдут. — Дед Гришаня разошелся, приподнялся с лавки, показывая и тех, кто в его воображении ел, и какими огромными были пирожки.

— Ах ты, шут гороховый, Гришаня. Девку потешить решил, а я и вправду поверила. И на старости лет не уймешься, все бы тебе кого-нибудь разыграть.

— Да нам с тобой, старуха, униматься поздно, не те года.

— Какая я тебе старуха? Прасковьей меня кличут. Прасковьей, ишь придумал чего. А ты, Настюшка, бросай-ко свою гоп-компанию. Да зачем они нужны тебе, эти мужики? Все старые, лысые, потертые, вроде мой-то даже и покрепче. И Володька твой не находка, верно, лет на пятнадцать постарше тебя, не меньше. Помню, два десятка годов назад он ни кола ни двора не имел, так, думаю, и сейчас не имеет. Верно говорю, девонька?

— А почто ему капитальные хоромы, — расходился дед Гришаня, — три кола вбито, бороной накрыто, и то дом, хотелем прозывается, угадал я, Володька?

— Угадал, дедуля, угадал. Будут деньги, и хоромы найдутся.

— Оставайся, Настенька, у нас, — уговаривала Прасковья так, будто в избе, кроме них, никого больше не было, — чего тебе по тайге с этими охальниками шататься? Они ведь, по глазам вижу, и обидеть могут почем зря. А у нас ты мне заместо доченьки будешь. Мне в старости радость и подмога, и старик наконец, глядишь, остепенится.

— Да ты у меня сама, Прасковья, шальная с сопля-чьих лет. У нас в селе думали, что замуж выйдет — остепенится, а она и потом вприсядку за свекровью, за моей матерью, значит, ходила. На виду у всей деревни.

— Ну и что с того, что вприсядку по деревне ходила? А ты бы хотел меня в монашеском платке видеть? Вот, Настюшка, наша бабья доля, никак мы своим казакам угодить не можем. А они нас все завтревами кормят. Дескать, наряды будут завтра, своя изба — завтра, гроши — завтра, только расходы сегодня. И до старости доживешь, так он последнее возьмет и куда-нибудь отдаст, в какой-нибудь фонд. Полгода назад собрал все, что скопили на черный день, и куда, думаете, люди добрые, дел? В фонд обороны для победы над германцем сдал. — Старуха говорила вроде бы с осуждением, но всем было понятно, что она очень довольна Гришаней и даже гордится им.

— Места получше деньгам не нашел, что ли? — удивился Ефим Брюхатов.

— Что же это ты, станичник, так щедро Советы сбережениями одариваешь? — недовольно поинтересовался Дигаев. — Может быть, ты, Гришаня, уже и в их большевистскую партию вступил, признавайся!

— Не, если бы даже попросился, не взяли бы, — улыбнулся дед, накручивая клочок своей бороды на палец, — у них там все сознательные, грамотные, а я в гражданскую с вами якшался, а всей грамотешки — два класса церковноприходской школы, какой я, к бесу, большевик. Загашник свой мы с Прасковьей не Советам отдали, как ты говоришь, а на славную победу всего народа в борьбе с иноземным захватчиком.

— Ишь как излагать научился, как по писаному, прямо-таки мозгодуй — агитатор!

— А по-моему, он правильно поступил, — послышался голос сотника Земскова, — я, господа, думаю, что мы с вами после окончания кампании тоже бы должны выделить какую-то сумму для победы.

— Вы, сотник, хоть понимаете, о чем говорите? Они нас разбили, родины лишили, а мы им сумму?

— Да не им, не им, правильно ведь вам дед Гришаня сказал, а своему народу, который кровью истекает. И почему, есаул, вы сделали такое удивленное лицо, как будто впервые услышали о добровольных пожертвованиях для разгрома германцев? Вы ведь читали в Хайларе наши эмигрантские газеты, помните, что во многих странах истинно русские люди вносят денежные вклады в это святое дело! Чтобы для вас не было новостью, предупреждаю, что и я последую этому примеру после того, как получу свой пай. Отправлю, к примеру, почтой в адрес Государственного банка России.

— Ошибаетесь, господин сотник, никуда и ничего вы не направите. Наш поход согласован с руководителями Главного бюро русских эмигрантов в Маньчжоу-Го, которые ждут нас в Хайларе, деньги вручим им, а уж они выделят нам то, что сочтут нужным.

— Это что-то новое, ваше благородие, не на таких условиях мы собирались в поход.

— А ведь и верно, есаул, что-то вы сегодня хитрите, какие такие руководители? — лениво поинтересовался прапорщик Магалиф. — Коли деньги им, так пускай они и рискуют, роются под Якутском на глазах у энкэвэдэ.

Есаул Дигаев понял, что ляпнул лишнее, и попытался неловко, но категорически выкрутиться:

— Драгоценности найдем, а там решим, как с ними поступить, может быть, действительно большую часть разделим, но я никому не позволю ни копейки отдать Советам! Кто попробует сделать это, станет моим заклятым врагом! Даю слово чести!

— А я даю слово чести, что буду распоряжаться со своей долей так, как сочту нужным, — не уступал сотник Земсков. — И никому не позволю вмешиваться в свои дела.

— Господа, ну что это за отдых? — взмолился ротмистр Бреус. — Эти вечные споры, всеобщее недоверие и недоброжелательство, мне это начинает надоедать. Зачем нам заранее делить шкуру неубитого медведя? Давайте тихо и мирно делать свое дело. А если нам повезет, думаю, что каждый достаточно зрел и мудр для того, чтобы правильно распорядиться своим капиталом. Мне совершенно не по душе замыслы сотника, но в конечном итоге он сам волен поступать, как ему заблагорассудится. Если сотник не собирается предавать нас, то, по-моему, пускай он хоть сам идет воевать с немцами, меня это не касается.