Лариса Соболева - Наследник из Сиама

— Ты ведь тоже Настю забрал, когда она осталась одна.

— Ишь ты, припомнил, — рассмеялся Сергей. — Было, да. А нынче Настя моя первейшая помощница в делах, к тому же щебечет без устали, а твоя молчит. Немая, что ль?

— Вовсе не немая, просто говорить не хочет.

— А причина?

— Не знаю… Почему ты называешь ее моей? — озадачился Прохор.

— Ну, на тот шаг, что сподобился ты сделать за-ради молчуньи, можно пойти лишь будучи уверенным, что возьмешь ее за себя.

Вон к чему вел друг! Прохор и глаза вытаращил, и брови взметнул вверх и нижнюю губу оттопырил, вдобавок плечи поднял — такова была его реакция.

— Я и не думал… — наконец вымолвил он, затем ухмыльнулся и улыбнулся, скрестив на груди руки. — Но теперь подумаю. А что? Чай, не хуже тебя! Ты вон взял Настю без приданого и как, пожалел?

— Не-а. Моя Настенька ни лицом, ни умом не обделена, на люди выйти с ней не стыдно, она и разговор поддержит, и вести себя умеет не хуже благородных. Были мы приглашены в собрание на рождественские празднования, так мне купцы наши завидовали, своих-то жен не шибко любят на люди выводить.

— Да, твоя Настя чудо как хороша, — согласился Прохор. — И я завидовал тебе. Белой завистью, доброй.

— Чем-то схожи они — Настя моя и найденка. Среди мещанского сословия много хороших дев, да отсутствие приданого губит их. — Сергей одну-две минуты вглядывался в друга и вдруг: — Слышь, Прохор, может, подумаешь над моим предложением?

— Каким? Кажись, ты ничего не предлагал.

— А со мной давай одно дело ладить? На паях. Чтоб такую голову да знания отдать Елагину… кхе! Аль не друзья мы? Коль капиталу не хватит — добавлю, отдашь, когда в силу войдешь, мне не к спеху. И живи со своей молчуньей у нас, покуда решение не примешь, как быть с ней, так ведь здесь честь ее не замарается, правда, до поры до времени. Места вон сколько, да и денег лишних тебе тратить не надобно. Так как, по рукам?

Это был идеальный выход из создавшегося положения! М-да, верно в народе говорят: не имей сто рублей, а имей… и одного хорошего друга довольно.

В доме князя Соколинского теперь царил праздник. Гаврилу Платоновича забавляла внучка, не знающая простых вещей, принятых в благородных домах: он самолично учил ее премудростям этикета и находил это весьма забавным занятием. Виола старательно записывала в тетрадку уроки, чтоб не забыть тонкости, а старый князь, прочитав, сотрясал особняк громогласным хохотом. Слушая ошалелый смех его светлости, княгиня Натали презрительно и, наверное, забывшись, процедила:

— Правду говорят: когда в церкви попадается певчий с громким голосом, то вылетают стекла от его… хм… пения.

Наигрывая на рояле мелодию, Марго по ходу заметила:

— Коль от счастья вылетают стекла, пусть себе летят, крестный новые закажет.

— Зимой это было б неудобно, — подал голос из кресла Гектор, читавший газету. — Может, на лето перенести вынос стекол?

Шутка не произвела впечатления, все заняты были своими переживаниями, та же Марго третий день не могла поймать принца, думала лишь о нем, словно он ее безрассудная страсть. Частично так и было, она жаждала с ним поговорить, а он всячески избегал этого, с утра исчезал, оставляя Пакпао на попечение Марго… или Марго на попечение сына. Юноша сидел на стуле рядом, словно статуя — не шевелился, казалось, даже не моргал, возможно, и не дышал. О, нет, один раз он зашевелился — когда принесли чай. Пакпао взял чашку с блюдцем и поднес к подбородку, пить не стал, а поставил свой чай перед Марго.

Но вот и принц пожаловал! Марго мстительно прищурилась, а он подошел к роялю как ни в чем не бывало, стал в позу венценосца, опираясь рукой об инструмент, и слушал ее игру. Княгиня Натали сослалась на головную боль и ушла, не выносила она принца, вероятно, считала его недостойным себя. За ней поднялся с дивана Гектор, сказав для Марго по-русски:

— У вас обоих такой заговорщицкий вид, что, пожалуй, и я пойду.

— Вы сегодня не в ударе, князь, — заметила Марго, исполняя пассажи. — Ваши шутки неудачны.

— А я не обиделся, — парировал он, улыбаясь и направляясь к выходу.

Намеки глупые, Марго позже ему отомстит сполна. Ух, как она зла сегодня! Но главное — осталась с Чаннаронгом наедине в уютной маленькой гостиной, которая хороша еще и тем, что подслушать разговоры за дверью невозможно, звук здесь видоизменяется. Очень удобно. Пакпао не считается, юноша как стул, стол, картина на стене — почти неодушевленный предмет, можно и при нем начать, не прерывая игры на рояле, эти звуки заглушат даже оперное пение:

— Вы избегаете меня, ваше высочество?

— Вовсе нет, ваше сиятельство.

— Как — нет?! Я три дня ловлю вас, а вы изволите исчезать, словно фантом — внезапно, не предупредив, не выполнив обещания.

— Какого? — якобы забыл он.

— Насчет Виолы! Вы сказали, она не внучка крестного!

— И повторю: эта девушка не внучка князя Соколинского.

— Вы пугаете меня! На каком основании так думаете?

Марго бросила терзать рояль, но готова была растерзать принца. Или кто он там на самом деле? И вдруг услышала абсурдную фразу:

— Эта девушка не понимает французского языка.

Ну, как тут не съязвить? Но по-русски.

— Зато вы, ваше высочество, прекрасно понимаете русский и даже превосходно говорите на нем, я сама слышала.

Ей доставила удовольствие пауза, глаза Чаннаронга остановились, как у хищника. Марго не испугалась только по одной причине: этот дом полон людей, иначе… страшно подумать, что сделал бы он с ней. Но какой пассаж — ему нечем оправдаться!

У ЗАГСа отец Софии Арсений Александрович украдкой, чтобы не заметила дочь, поглядывал на часы, ведь жених запаздывал. Она заметила, тронула его за руку и, улыбаясь, абсолютно спокойно сказала:

— Не нервничай, все будет хорошо.

— Время подходит вообще-то… Шесть минут осталось.

— Па, не сегодня, так завтра распишемся, это вопрос решенный.

— А если он передумал?

София в нарядном платье светло-голубого цвета в мелкий синий цветочек, вся светлая, как солнечный день, рассмеялась, это и был ответ. Она обняла отца, который оставался слишком серьезным или торжественным, но он выдавал дочь замуж и надеялся, что на этом бракосочетании она остановится. Арсений Александрович с возрастом не потерял ни стати, ни породистой внешности, ни ясного ума, ни чувства юмора. Для кого-то шестьдесят пять — глубокая старость, для него — прекрасный период, когда есть силы и время, чтобы распоряжаться собой. Дочь хотела сказать отцу несколько ласковых слов, но послышалась характерная сирена. София посмотрела вдаль и стала смеяться, сказав ничего не понимающему папе:

— Ну, вот он! Едет с сиреной. Видишь проблесковый маячок?