Аркадий Гендер - Проксиома созвездия Лжи

«Эк тебя проняло! — не без злорадства подумал Федор. — Федей назвала, про Бога вспомнила! Почему для того чтобы перекреститься, обязательно надо, чтоб шандарахнуло!»

Ну, все, можно было продвигаться. И вдруг Федор ощутил жуткое нежелание покидать стены офиса, такие безопасные, выходить в темный двор, где, к примеру, для снайпера с винтовкой, снабженной ночной оптикой, он представлял бы идеальную мишень. «Так что ж тебе здесь, навеки теперь поселиться?!» — высмеял Федор сам себя, собрал волю в кулак и двинулся к выходу. Попрощался с Устинычем, проводившим его в дорожку жутким папиросным кашлем, и вышел на крыльцо. Дверь за спиной гулко закрылась, оставляя его один на один со всеми напастями внешнего мира.

Борясь с непреодолимым желанием пуститься бегом, Федор постоял, вглядываясь в темноту вокруг, но, кажется, никто не собирался в него стрелять. Постепенно утихла бешеная пляска сердца, ушла дрожь в коленях. В любой ситуации надо оставаться мужчиной, параноика им из него сделать не удастся! Федор глубоко вдохнул холодный сыроватый воздух и спокойным шагом пошел через двор. Потом вверх по переулку, по Рождественке, к станции метро «Кузнецкий Мост». Все же держась на всякий случай подальше от края платформы, сел в вагон, всеми силами стараясь не вглядываться в лицо каждого попутчика. На «Китай-Городе» перешел через перрон и пересел на поезд Калужско-Рижской линии.

Через полчаса он уже подходил к до боли знакомой розовенькой девятиэтажке, одиноко стоящей над крутым, поросшим соснами, обрывом знаменитого ясе-невского оврага. На стандартной коричневой железной двери зеленой краской из баллончика было крупно выведено: «Баба Лена — шлюха». Федор поразился экспрессии переживаний безвестного любителя граффити и набрал на домофоне номер Катиной квартиры. Цифры вспыхнули красным. «Входи, Федь!» — раздался из динамика ее голос, и противно запищал, открываясь, электрический замок. Подъезд обдал Федора ароматом мусоропровода, тесный лифт поднял на седьмой этаж. Длинная человеческая тень в прямоугольнике света лежала на корявом кафеле темной лестничной площадки, обозначая тонкий женский силуэт в проеме открытой двери. Это была Катя.

Нет, Катя не бросилась ему на шею, как после долгой разлуки, не обвила по-киношному руками, не зашептала пафосно: «Ну, вот я тебя и дождалась!» Она встретила его даже как-то буднично, в желтом домашнем фланелевом халате со смешными утятами по полю, как ежевечерне жена встречает мужа после трудового дня:

— Проходи, Федь, раздевайся. Вот тапочки, те, старые, твои, разношенные. У тебя утомленный вид. Проходи на кухню, ужин на столе. Выпьешь с устатку?

Федор радостно кивнул:

— Выпью с удовольствием! Здравствуй, Кать.

Федора охватило вдруг странное чувство, что он и вправду вернулся сюда не после долгой разлуки, а просто пришел с работы, что не было этих без малого одиннадцати лет другой жизни. И было это чувство настолько пронзительным, что Федор даже головой закрутил, стряхивая наваждение. А Катя, поняв ли вдруг, какие чувства обуревали в эту секунду Федора, нет ли, только вдруг присела бессильно на старомодную полку для обуви и заплакала, закрыв лицо воротником халата. Федор кинулся было к ней, но женская слабость длилась всего секунду, и Катя уже снова была на ногах.

— Ничего, ничего, это я от радости! — улыбаясь, хлюпнула она вмиг покрасневшим носом. — Здравствуй, Федя, здравствуй!

Где в квартире ванная, Федору показывать было не нужно. Он вымыл руки, нахмурился в зеркале на свою полуторадневную небритость и, волоча задники тапок — точно, тех самых, старых, которые и разношенные были ему на два размера малы, — пошлепал на кухню. Проходя мимо широкой арки, заменявшей в таких квартирках дверь из коридора, Федор не удержался и заглянул в комнату. Там тоже все было почти как прежде: ковер на полу, герань на подоконнике, трехрожковая люстра под потолком. Пожалуй, только отсутствие старой железной кровати с хромированными шарами на спинках, другие обойчики на стенах да компьютерный монитор на столике у окна отличали нынешний интерьер комнаты от того, много-многолетней давности. Федору ностальгически вздохну-лось, но донесшиеся до обоняния запахи чего-то очень вкусного уже влекли его дальше, на кухню.

От царивших там ароматов у почти сутки не евшего Федора забушевало в желудке. На столе аппетитно дымилась вареная картошка в глубоком блюде, на деревянной подставке стояла сковорода с мясом, солености горкой лежали в салатнице. По краям стола стояли два прибора, стаканы, водочные стопки-лафитники граммов чуть не на сто каждый, посередине — графин с ярко-желтым соком и запотевшая бутылка водки.

Катя на узеньком разделочном столике между плитой и мойкой торопливо дорезала батон. Федору стало страшно стыдно, что он не то что о своем харчевании не позаботился, приперевшись в гости на готовенькое, но даже цветов хозяйке не принес!

— Кать, я… это… у меня сейчас некоторые затруднения с финансами, — смущенно забуксовал он, глядя на изобилие на столе.

Катя обернулась через плечо на Федора, ответила с улыбкой:

— Ерунду говоришь, Федь! Как гостя не накормить, не напоить? Не стой в дверях, садись, наливай.

Она была почти прежней, такой же стройной и высокой, и все так же завивались в тугие спирали ее чудесные бронзовые волосы. Только в изумрудных глазах ее было не знакомое прежде Федору выражение — то ли подслеповатая близорукость, то ли безнадежная усталость, да между густых стрельчатых бровей появилась глубокая вертикальная складка.

— А ты совершенно не изменилась, — почти не соврал Федор, беря в руки покрытую инеем поллитровку.

— Ты хотел сказать, законсервировалась? — засмеялась Катя, ставя на стол хлебницу и садясь напротив Федора. — Мумифицировалась?

— Нет, что ты! — начал возражать Федор, борясь с пробкой, но Катя перебила его:

— Да ладно, брось, годы не красят. В упорной борьбе женщины с возрастом последний всегда выходит победителем. Наш удел после тридцати — увядание, а мне в этом году — тридцать пять. Это вы, мужики, не стареете, а матереете, как хороший коньяк в бочке, становитесь только импозантнее. Вот ты на самом деле прекрасно выглядишь. Я и сейчас, как тогда, не задумываясь, влюбилась бы в тебя. Господи, вот ведь, кулема такая, сижу лясы точу, а мужик-то не кормлен! Вот что значит — привычки нет.

И — подхватилась, принялась накладывать еду Федору в тарелку. Федор справился наконец с бутылочной пробкой и принялся наливать в высокие лафитники густую, тянущуюся водку — Кате полрюмки, себе — побольше. Он улыбался про себя, замечая в Кате новые, незнакомые ему раньше черты. Она была другая, взрослая, зрелая, даже немножко баба, но это не портило ее, а только добавляло всему удивительный привкус домашности. А ее мимолетная ремарка о непривычке «мужика кормить», безошибочно подтверждаемая отсутствием в прихожей тапок большого размера, была приятнее всего.