Анна Данилова - Любовь насмерть

Семья, которой он обзавелся, как обзаводятся квартирами, коврами и машинами, уже очень скоро наскучила ему и перестала быть для него чем-то важным. Семья — какая-то необходимая для жизни и комфорта данность, к которой быстро привыкаешь. А ведь первое время он был уверен, что любит свою жену, и все, что было с ней связано, доставляло ему радость. Даже ее беременность, трудная, сопровождаемая ее физическими страданиями, не вызывала в нем отвращения, о котором говорили другие мужчины и которое всеми силами ими скрывалось. И первые месяцы после родов он все еще продолжал любить Майю и маленького вечно плачущего ребенка, и все те неудобства и вынужденную бессонницу, которые сопровождали тот период времени. Он и сам не мог сейчас вспомнить, когда начал остывать к своей жене. Вернее, она сама начала остывать и превратилась в чужую и вечно всем недовольную женщину. Он стал все реже бывать дома, часто ездил на дачу к своему другу, где что-то писал, много читал, пытался рисовать, а потом и начал привозить туда девушек. Они привносили в его жизнь радость, красоту, восхищение, ему хотелось творить, он сочинял какие-то романтические сюжеты, написал сначала свой первый любовный роман, полный красивой эротики и любви, потом второй, третий роман был уже окрашен кровью — там одна из его героинь совершает убийство… После он начал экспериментировать и писать в разных жанрах. И с такой легкостью он это делал, получая удовольствие от самого процесса, что даже удивлялся тому, что ему за это еще и платят! Жизнь его наполнилась яркими любовными переживаниями, он осмелел и начал втайне от жены путешествовать, сначала по России, потом стал летать в Турцию, Египет, вроде бы за впечатлениями, а на самом деле — чтобы провести время с очередной хорошенькой женщиной.

Свое отсутствие в семье он пытался восполнить деньгами, задаривал жену и сына подарками, заставлял себя участвовать в каких-то семейных мероприятиях типа, дня рождения Гриши или ужина с родителями Майи.

Его телефонная книжка была заполнена зашифрованными номерами девушек, он купался в любви и страсти, иногда, как ему казалось, по-настоящему влюблялся и даже страдал, но, добившись женщины, почти сразу с ней расставался. И не потому, что терял к ней интерес, нет, она в его глазах оставалась такой же желанной и прекрасной, просто он как бы освобождал ее для более глубоких и серьезных отношений с другими мужчинами, если речь шла о незамужней девушке. И ему казалось, что он поступает благородно. Да ему и не хотелось ничего менять в своей жизни. Его все устраивало.

Конечно, и он совершал ошибки. Как-то, увлекшись медицинской сестрой, решил пожить у нее в маленькой, грязноватой и давно не ремонтированной квартирке в Выхино, но уже на следующий день сбежал, вернулся домой, в свою роскошную квартиру, лег в большую белую ванну, наполненную душистой пеной, и поклялся себе больше никогда не экспериментировать подобным образом, слишком уж все это было неприятным, вызывало разочарование, а после и отвращение к самой девушке. Он описал эту историю в своем очередном романе, приукрасив его настоящими чувствами и страстью… Но роман — это роман, а свою настоящую жизнь ему не хотелось больше подвергать потрясениям. Он не готов уже был отказаться от того образа жизни, к которому привык и которым дорожил, а потому никаких даже кратковременных переездов на чужие квартиры не допускал. Если и не ночевал дома, то снимал номер в гостинице.

Ту поэтессу, что разрушила его семейную жизнь, он любил страстно и как-то странно, словно сошел с ума. Словно заразился от нее безумием. Это с ней они летали в теплые страны (ровно на двое суток), покупали в экзотических краях килограммы цветных бус и ракушек из слоновой кости, керамики и стекла, разные маски, коврики, легкие сандалии, прозрачные шали… И постоянно смеялись, просто хохотали. Она была смешная, непосредственная и божественно красивая. Она писала белые стихи и продавала их на Арбате. Однажды написала абсурдную пьесу, которую сразу же поставили в каком-то маленьком театре. Ее любимым выражением было: «Марк, оглянись, все вокруг сошли с ума!» Да, он точно сошел с ума и недооценил ее безумие, граничащее с самой высокой степенью эгоизма. Она захотела большего, эта его ручная, в прозрачных нарядах куколка. Позволила себе лишнее, сделала все, чтобы Майя узнала об их связи. Не понимала, глупая, что это конец вообще всему. Он, этот человек, на которого я решил посмотреть со стороны, мог бы в первую очередь предположить, что это она решила ему как-то отомстить. Но нет… Она поймала в свои силки новую жертву, и он, ее новый, очарованный ею любовник, купил ей квартиру в Париже. Она счастлива и родила мальчика.

Я увидел Гришу и приподнялся со своего места. В горле что-то сдавило, думаю, это была моя любовь к нему, которая скрутила меня, как спрут. Мы обнялись. Грише было двадцать два, но выглядел он как мальчик. Высокий, худой, с большими наивными глазами и нежный, как девушка. Тонкую кожу он унаследовал от Майи.

Он что-то рассказывал об аспирантуре, а я слушал его и не понимал, зачем ему все это. Он был неплохим программистом и хорошо уже зарабатывал. Кажется, он занимался компьютерными играми. Мне было неинтересно все, о чем он говорит. Важным было то, что он вообще есть, что пришел ко мне, что здоров и полон сил. Правда, меня настораживала его бледность.

Подошла официантка, и мы сделали заказ.

Я не собирался спрашивать его о личной жизни, не хотел вторгаться в то, что было для него, быть может, святым. Но он сам вдруг сказал, что собирается жить вместе с девушкой по имени Лена. Она играет на лютне и очень красивая. Он показал мне ее фото. Худенькая, светловолосая, с раскосыми глазами и хрупкая, как эльф, из породы таких, как Герман. Я же видел его фотографию в Интернете. Возможно, Лена была его сестрой. Или же они вообще инопланетяне, лесные эльфы, сказочные существа, поселившиеся на нашей планете сто веков назад, в которых невозможно не влюбиться насмерть. Я мог бы, конечно, спросить ее фамилию (случайно, не Чердынцева?), но не посмел. Гриша удивился бы моему вопросу, подумал бы еще, что я собираюсь наводить о ней справки.

— Гриша, ты извини, но я должен задать тебе вопрос, который может причинить тебе боль, — сказал я и сам почувствовал, как кольнуло где-то слева, в области сердца.

— Валяй, — великодушно и как-то по-свойски позволил он, выжимая лимонный сок на поджаренную форель. Он даже не напрягся, словно еще не осознал, что я собираюсь спросить его о чем-то действительно таком, что может его разволновать. Он словно и не боялся ничего. Словно у него и не было такой раны в сердце, которую я нацелился уже было разбередить.

— Соня Винник, — сказал я и замолчал. Но рука моего сына не дрогнула, он только еще сильнее сдавил ломоть лимона, выдавливая последние капли сока. Воздух над столом стал лимонным.