Анна Данилова - Любовь насмерть

— Ты прав. Версия, как это ни странно, вполне правдоподобная. Тем более что родители этой Сони Винник о ее личной жизни ничего так и не узнали. Так что вполне может прокатить.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Кого мы собирались спасти? Майю?

— Сына твоего жаль… — сказал Костров. — Но не Майю. Если сумею убедить Ракитина, считай, дело в шляпе.

— Где ты их нашел?

— В Питере. Они, говорю же, купили там квартиру. Когда я там появился, сказал, кто я и от кого, она сразу во всем призналась. Сказала, что готова официально все подтвердить.

— А Гриша? Он как?

— Плакал… Марк, ты ему сейчас очень нужен.

— Так что делать?

— Тебе — ничего. Разве что отправляться в Питер и быть рядом с сыном.

— А Майя?

— Думаю, ей лучше оставаться здесь, в Москве. Вам с сыном лучше побыть какое-то время вдвоем.

Майю я нашел в одной из комнат, она лежала на кровати с закрытыми глазами, на голове ее был тюрбан из полотенца. Выглядела она жалко.

— За что? — спросил я, стоя в дверях. Я испытывал к ней чувство, похожее на страх. Нет, я не думаю, что будь в ее руках пистолет, она застрелила бы и меня. Но уже то, что она желала мне зла, что ненавидела меня и обвиняла во всех грехах, даже в том, что совершила сама, было отвратительно.

— За все, милый. За все.

И снова закрыла глаза.

Я вышел из комнаты, тихо затворив за собой дверь. Подумал о том, что каких только людей Фима не прятал в своем доме. И преступников, и жертв, и свидетелей, и друзей. И всем старался помочь, спасти, оградить от неприятностей.

А я собирался потребовать у него обратно деньги за то, что он не выполнил свою работу. В душе я даже посмеивался над ним, над тем, как он ведет расследование, какие глупые вопросы задает, что, казалось бы, никому не нужные экспертизы заказывает. Мне хотелось сделать и для него что-то хорошее, как-то поблагодарить его за все то, что он уже сделал для меня и, я надеялся, еще сделает. Нарушит закон ради меня, ради нас с Гришей и заставит поверить Ракитина в совершенно фантастическую версию двойного убийства.

Я вернулся на кухню. Костров пил водку.

— Фима, что я могу для тебя сделать? Скажи!

— Покорми меня, во-первых, — ответил он, наливая себе очередную порцию водки. — И постарайся уже не влипать ни в какие истории! Это во-вторых!

— Я могу позвонить Грише и сказать ему, что все будет хорошо?

— Я уже позвонил, — произнес Фима. — Хоть супу подогрей, с самого утра ничего не ел!

…

Ракитин проглотил нашу версию. Вершинин дал показания, за что получил от меня обратно свой пистолет. Дело, выходит, раскрыли, сделали Зою, красавицу-натурщицу, убийцей. Мы же с Костровым, мучаясь угрызениями совести, пили два дня.

Вершинин, правда, в мой бар больше не ходит. Я знаю, что ему Сашка Коневский приносит купленный у меня коньяк. Он дописал свой роман, получил кучу денег и сунул мне экземпляр своей книги в почтовый ящик. Я прочел ее — финал романа он придумал свой, весьма оригинальный и неожиданный. Возможно, он не использовал мою подсказку из экономии, чтобы со мной не делиться гонораром, но в итоге книга только выиграла.

В Петербург я поехал только для того, чтобы забрать Гришу. Я поселил его на своей квартире и поручил ему контролировать начатый там ремонт. Он, счастливый от того, что мать не посадят, испытывал ко мне чувство благодарности и при каждом удобном и неудобном случае просил у меня прощенье за свое вынужденное вранье про Испанию.

Майю я определил в кризисный центр, подлечиться. Всякий раз, когда я навещаю ее, мне хочется, чтобы свидание прошло как можно скорее — она одним своим взглядом убивает во мне всю радость жизни.

Я и сам не понял, как так случилось, что я, казалось бы, сделавший все возможное для того, чтобы жить спокойно, вдали от проблем, забравшийся вообще в лес и не стремящийся к тому, чтобы связать себя чувством ответственности перед кем бы то ни было, а уж тем более не искавший новых привязанностей, теперь был буквально скован по рукам и ногам этой самой ответственностью перед близкими мне людьми. Я начал интересоваться делами сына, его здоровьем, планами, загрузил его этим ремонтом, чтобы узнать его поближе и понять, что он за человек, насколько отвечает за свои поступки и можно ли на него положиться. Я узнал, что он любит, чем интересуется, и так уж случилось, что я теперь постоянно названивал ему из своего леса, чтобы поговорить с ним, услышать его голос, справиться, все ли у него в порядке, не голоден ли он, все ли есть необходимое дома, дозвонился ли он до моего приятеля, который обещал мне устроить его в одну солидную фирму, собирается ли он записаться на курсы английского… Мне было приятно заботиться о нем, я получал от этого удовольствие и чувствовал, что и он тоже тянется ко мне и что он счастлив, что мы снова вместе.

Не могу сказать, что моя забота о Майе доставляла мне такое же удовольствие. Когда я видел ее, то передо мной возникали кадры моих ночных кошмаров: два трупа на лесной дороге. Я понимал, что она, взяв в руки пистолет, хотела тем самым спасти Гришу, но ведь можно же было все это решить как-то иначе! Обратилась бы ко мне за помощью, я свел бы ее с Фимой, и мы бы решили, что со всем этим делать. Хотя а что можно было сделать, если Гриша хотел отомстить за смерть любимой девушки? Ведь он все эти годы страдал, и даже его молодой организм, молодые нервы не справлялись с горем, и та девушка с лютней, о которой он мне рассказывал, была лишь, как я понял, плодом его воображения, она была придумана им специально для меня. Так я думал, а потому никогда о ней не спрашивал. И как же я был удивлен, когда, приехав как-то в Москву, чтобы проведать Гришу, я обнаружил там, в спальне на кровати… лютню! Рабочие сказали, что лютню привезла Гришина девушка. Так значит, она существовала?! А позже я и сам увидел ее, мы вместе ужинали в ресторане, отмечали день рождения моего сына. Девушку звали Лена. Она была очень красива, с большими раскосыми глазами, маленьким аккуратным носиком и чудесным пухлым ртом. Волосы ее, белые, льняные, падали на хрупкие плечи, и я просто не мог не спросить ее, есть ли у нее брат.

— Да, есть, — сказала она, и при этом лицо ее осветилось радостью. — Герман. Он известный оператор, снимает животных.

— Чердынцев? — на всякий случай переспросил я, хотя и так знал ответ.

— Да, это он! — с гордостью ответила она. — Вот видите, и вам это имя о чем-то говорит. Когда-нибудь я вас с ним обязательно познакомлю.

…

Действие нового сериала, который мне заказали в конце сентября, должно было разворачиваться возле Голицинского пруда. Я взял напрокат катамаран и двинулся вдоль берега, делая пометки в своем блокноте. Погода стояла теплая, солнце сияло в воде, золотило пышную крону деревьев вокруг пруда, и какая-то мирная, прозрачная тишина окутывала пространство вокруг меня. Внезапно до меня долетел смех, чудесный девичий смех. Я повернул голову и увидел двух эльфов на катамаране. У одного из них были длинные белые волосы, он был умопомрачительно красив, и лицо его светилось счастьем и умиротворением. Они двигались по воде совсем близко от меня, никого вокруг не замечая, так были увлечены друг другом. Девушка-эльф с каштановыми волосами, сияя улыбкой, вдруг закрыла глаза и подставила своему другу губы для поцелуя. Сердце мое оборвалось, и я вдруг понял то великое, мощное чувство, что захлестнуло тогда Ольгу, когда она, узнав, что ее возлюбленный ей уже не принадлежит, заболела любовной болезнью, и единственным ее желанием было хотя бы видеть его, находиться рядом с ним, даже если их разделяет каменная толща дома. Ни снег, ни дождь, ничто не могло заставить ее покинуть этот двор, эту возможность видеть его окна, представляя себе то, что происходит за ними. Как же она страдала, как тяжело все это перенесла, что чуть не умерла. И вот теперь, ощутив сладость и отраву прощения (а она точно простила его предательство), она наслаждалась его присутствием, ловила каждый его взгляд, пробовала на вкус его поцелуи и снова, как и тогда, была на грани безумия. Отними у нее Германа, и она снова будет погибать. Как я. Господи, сделай так, чтобы она была уже счастлива! Как никогда уже не буду счастлив я. Следующего предательства она уже не вынесет, да и Макса, который бы попытался ее спасти, уже нет…