Ольга Чайковская - Болотные огни [Роман]

«Ленка, Ленка, ох и выдала бы ты нам за эту проверочку. Ох и шипела бы — страшно подумать. Конечно, ты права, родная. Мы виноваты».

И тут в доме открылась дверь.

Из дома вышла невысокая женщина и сейчас же пошла прочь. Дверь за нею захлопнулась. Было около четырех часов ночи.

Женщина. Борису стало неприятно, что он оказался свидетелем каких-то личных дел Водовозова. И все- таки он пошел за нею следом.

Женщина шла долго, прошла почти весь город, пока не остановилась около хорошо известного Борису домика слепой Киры.

Ах, пропади все пропадом!

Свет маленькой керосиновой лампы не мог справиться с мраком и сизым табачным дымом. Денис Петрович сидел, по-прежнему опустив голову на руки, но, видно, не спал, потому что поднял ее, как только Борис вошел.

Лицо Дениса Петровича было рябым и белым, следы оспы, обычно мало заметные, проступали теперь на нем очень ясно, темно глядели глаза.

«Он пьян», — вдруг подумал Борис.

Берестов неподвижно смотрел на него. «Пережди, перетерпи эту минуту, — думал Борис, подходя и садясь против Дениса Петровича. — Впрочем, ты все уже понял».

Конечно, Денис Петрович все уже понял.

— Давай, — сказал он, — как это было.

Борис рассказал. Берестов молча слушал.

— Да ведь ты тоже любил его, — сказал Денис Петрович, качая головой, — все его любили.

Он неожиданно вытянул руку. Борис почувствовал, как пальцы грубо охватили его запястье. «Конечно, пьян», — снова подумал он.

— Когда эта женщина вышла из дому? — Глаза Дениса Петровича блестели.

— В четыре.

— Когда вы подошли к домику слепой Киры?

— Без чего-то пять.

— Облава была назначена в два. Кого же она могла предупредить? Не-е-ет, здесь что-то не так.

Борис возвращался в клуб с единственной мыслью — завалиться спать, однако спать ему не пришлось, потому что здесь его ждал Костя Молодцов, засаленный и закопченный, прямо с паровоза.

— Эй, Борис, неладно у нас в поселке, — сказал он. — Милку Ведерникову помнишь?

— Как же, она теперь с бандитами путается.

— Ох, ох, уж больно ты грозен, как я посмотрю. Она мировая дивчина, если хочешь знать, своя в доску. Прямо не знаю, что с нею и делать, я уж и с батькой советовался и с ребятами в мастерских, — понимаешь, не оглядываясь, сама на гибель идет.

— Туда ей и дорога, по правде сказать.

Костя вспылил:

— Речь идет о жизни, а ты болтаешь! Сережа Дохтуров подслушал какой-то разговор о ней, будто бы Николай хочет ее Левке продать — надоела, говорит, она мне своими слезами да разговорами, а Левке она очень понравилась. Словом, они что-то готовят.

Борис задумался.

— Может быть, это тебе она не нужна… — сердито начал Костя.

— Почему же, — жестко ответил Борис, — очень нужна. Именно она-то нам и нужна. Пошли обратно к Денису.

Они вышли в клубный двор.

У остатков церковной ограды, на пеньках и просто на земле сидели старухи. В этот раз их было очень много. Среди них, как памятник, возвышалась темная фигура проповедника, они же — как цветы вокруг памятника. Проповедник говорил. Ветерок тихо поднимал его длинные волосы.

— И сказал пророк: «Взглянул я, и вот конь бледный, и на коне том всадник, имя которому — Смерть. И дана ему власть над одной шестой частью света». Все предсказано, сестры.

Он сделал паузу, видно проверяя, поняли ли его слушательницы, что это за одна шестая.

— Шел за ним, сестры, огонь, голод и мор. И солнце стало мрачно, как власяница, и луна стала как кровь.

— Святые угодники, помогайте не все разом, — прошептал Костя. — Это что еще за поп?

— Это не поп, к сожалению, — ответил Борис, — это Асмодей. Вот старый плут, никогда бы не подумал. У самого клуба! Нужно сказать в укоме.

«Ах, вы про это, — говорил потом Асмодей. — Это же сказка. Разве она не красивая? „И солнце стало мрачно, как власяница, и луна стала как кровь“».

«Но вы рассказывали ее совсем не как сказку».

«Ах, мой юный друг, мои… м-м-м… сестры потеряны для коммунизма. Что же касается меня, то я не потерян, меня лучше сохранить. Для этого же мне нужно, как это… шамовка. Не хотите?»

И он бережно вынул из кармана завернутое в тряпочку крутое яйцо в раздавленной скорлупе.

«Вам коммунизм — это шуточки?! — багровея, заорал Борис. — А нам это не шуточки! У нас отцы погибали в борьбе за этот самый коммунизм! Вы небось не погибнете!»

Часа в три ночи Борис с Костей перелезли через забор и подошли к террасе Милкиного дома. Постучали. На стук никто не отозвался. Черный и бесшумный стоял кругом сад. Постучали еще раз. Послышались легкие шаги босых ног, и Милкин испуганный голос спросил напряженно и с радостью:

— Кто тут?

— Милка, открой, — сказал Костя.

— Ты что? — спросила Милка, открывая. Она была в майке и юбке и дрожала от предрассветного холода. — Чего тебе?

— Выйди к нам на минутку, — прошептал Костя.

Втроем они уселись на лавочку, что стояла в саду под липой. В сумерках белое Милкино лицо смотрело черными глазницами.

— Здесь никто нас не услышит?

— Никто. Что случилось?

Наступило молчание. До сих пор им казалось, что все произойдет очень просто. Они скажут: «Тебе грозит опасность, мы явились тебя спасти, давай обсудим вместе план действий». Но теперь они оба не знали, с чего начать: все было гораздо труднее, чем они предполагали.

— Ну что же вы? — сказала Милка, трясясь от холода и растирая плечи ладонями.

— Скверное дело, видишь ты… — начал Костя. — Не знаю, как бы это…

Он замолчал. Милка, все так же дрожа от холода, смотрела то на того, то на другого.

— Вы поскорее, не то я замерзла как собака.

— Вот что, Людмила, — веско сказал Борис, — ты прости, что нам придется вмешаться в твои личные дела…

— А вам не придется, — вдруг выпрямляясь, ответила Милка.

— Боюсь, что придется.

— Боюсь, что нет.

Милка встала и пошла к дому. Разговор был окончен.

— Милка! — отчаянно зашептал Костя, бросаясь за ней и хватая ее за плечо. — Ты же на свою гибель идешь!

— Это я слышу каждый день, — ответила Милка, вырывая плечо и не оборачиваясь.

«Да, от прежней Милки, — подумал Борис, — не осталось и следа. Что ж, все правильно; нужно действовать, и побыстрей».

В одно мгновение он оказался лицом к лицу с Милкой.

— Минутку, — проговорил он. — У меня к тебе вопрос. Ты одна знала о Ленкином приезде. Зачем ты ее выдала?

Даже в предрассветных сумерках было видно, как побледнело Милкино лицо.

— Что ты, что ты… — прошептала она, слабо протянув к нему руку.

Он отступил.

— А ну, говори…

— Борька, — шептал сзади Костя, — Борька…

Милку вновь стала бить дрожь. «Ну, постой, гадина», — подумал Борис.

— Умела воровать, умей ответ держать, — с тем же напором продолжал он, — не уйдешь, пока не скажешь.