Ольга Чайковская - Болотные огни [Роман]

Нет, так дело не пойдет! Логически, не логически, как хотите — Павел не мог предать Леночку! Да к тому же и о готовящейся облаве он никого не предупредил. И все-таки — слепая Кира.

На днях у них был разговор. Собственно, и не разговор— всего две фразы.

— Где ты пропадаешь? — спросил Денис Петрович, глядя Водовозову прямо в глаза.

— Далеко, Денис Петрович, — ответил тот, не отводя взгляда, — за тридевять земель.

Что это было? Признание?

Берестову хотелось задать еще один вопрос, но что-то в глазах Водовозова его остановило. Какой-то приказ.

Как это случилось, что Павел ушел за тридевять земель и когда это началось? Со смерти Ленки? Или раньше? А это его «помру я скоро», что это было? Он не ребенок и не барышня, произошло что-то очень серьезное, если Павел сказал такую фразу.

Неожиданно брызнул дождь. Денис Петрович посмотрел вверх. Тем же грозовым светом светило солнце, и было видно, как сверкающие капли косо рассекают листву. Барабанная дробь дождя внезапно заполнила лес и так же внезапно смолкла.

Нет, нужно идти по другому пути. Мог ли Павел стать предателем? Он, человек редкой внутренней прочности, из всех, известных Денису Петровичу, самый надежный. Берестов стал вспоминать. Фронт, восстание дезертиров, продналог, — у них было время узнать друг друга. Отважный, неподкупный, независимый. Быть может, слишком горяч? Немного высокомерен? Да разве в этом дело!

Есть у дружбы свои законы, которые никто не вправе нарушать. Нужно пойти к нему, выложить все начистоту, пусть объяснит наконец, что с ним такое творится. Заболел он, что ли?

Нет, и так нельзя.

Будем честны с самими собою: что сделал бы он, Берестов, если бы речь шла не о Водовозове? Стал бы он, начальник розыска, разговаривать начистоту, рискуя разоблачить себя и вспугнуть изменника? Ясное дело, не стал бы. Что же делать ему сейчас? Установить слежку? Так ведь одному не уследить, нужно привлекать работников розыска: я, мол, подозреваю своего заместителя в измене…

Если бы он рассказал в губрозыске о своих подозрениях, Павла, конечно, уволили бы, а может быть, и арестовали. Наверняка даже арестовали бы, об этом позаботился бы Морковин. Неужели многолетняя дружба их ничего не значит, неужели ничего не значит внутренняя уверенность?

Для какой-нибудь Кукушкиной здесь не было бы вопроса. Денису Петровичу казалось, что он слышит ее скрипучий голос: «Товарищ Берестов, ваши личные отношения вы ставите выше общественных». Вы ошибаетесь, товарищ Кукушкина, отношения с Павлом, как и любым другим товарищем, это не личное, дружба людей — это не личное, это общественное!

Денис Петрович не замечал, что давно уже вскочил с пня, на котором сидел, и, прорываясь сквозь кусты, шагает по лесу.

Почему же все возвращаться к одному и тому же поселковому делу? А Сычов, а десятки других дел, доведенных до конца благодаря мужеству Водовозова? А разве про Кольку Пасконникова он не знал?

Все это рассуждения, а главное не в них. Главное в той тоске, которая, не отпуская, сжимает сердце. Друг ты мой дорогой, что с тобою делается?

Вдруг он остановился, пораженный. Перед ним неожиданно открылись поля.

За то время, что он бродил по лесу, тучи сильно поднялись и, казалось, поля распахнулись. Много всего было в небе — огромные светлые облака громоздились над темными тучами с совсем уже черными поддонами, и всю эту многоярусную громаду ветер, как флотилию, гнал к горизонту. Небо над Берестовым стало уже голубым, и так светло и широко было кругом, словно он вышел к морю.

«Ах ты, небо! — подумал он. — Почему мы взяла тебя в судьи? Быть может, потому, что ты не подведешь? Степь можно распахать, лес вырубить, а ты, как море, никогда не подведешь».

Денис Петрович видел море только раз в жизни, и оно поразило его суетностью прибоя и величием своих просторов. Великолепная волна поднималась гордо и с феодальным пушечным боем рушилась на берег, чтобы сейчас же влачиться обратно, смиренно и низменно вылизывая песок. Но в безбрежной широте его были те же величие и доброта, что и сейчас в широко раскинувшемся небе.

«Почему море и небо настраивают на самый возвышенный лад? — подумал он. — Наверно, потому, что для нас они вечны, а из наших чувств вечными становятся только самые возвышенные».

Ему казалось странным, что полчаса тому назад он мог заниматься такой ерундой, как все эти рассуждения «за» и «против» Водовозова. «Был он в сторожке— не был он в сторожке»! Да разве в этом дело? Неужели же, если он был в сторожке, это один человек, а если не был — уже другой? Нет, это все один и тот же человек — Павел Водовозов.

Он глубоко — чувствуя грудную клетку — вздохнул, запрокинул голову и долго смотрел в небо. Высокие чувства! Да если уж говорить о высоких чувствах..

Да, если уж говорить о высоких чувствах, то не было у него в жизни чувств выше любви его к Пашке Водовозову.

Стало почему-то легко на душе, и он начал весело спорить с кем-то. «Да, это мне и друг, и брат, и сын. Что поделаешь!» Предполагаемый противник его опять обернулся Кукушкиной. «Как! — сказала она. — Неужели ваша любовь к революции…» — «А это для меня одно и то же. Нельзя любить человека вообще, можно любить только тех людей, которые с тобою, а уже через них любить остальных». Он вспомнил, как его парни, Борис и Ряба, пришли к нему задавать вопросы. «Можно ли ради счастья человечества…» Ох, опасная это вещь — любовь к безличному человечеству, подчас она означает любовь ни к чему, равнодушие, а может означать и ненависть. Бойтесь людей, которые, кроме человечества в делом, никого не любят!

Нет, вот так, как я хочу, чтобы Пашка был счастлив, я хочу, чтобы счастливы были другие люди. Вот что она такое — революция.

«Я пойду к нему, — думал Денис Петрович, — и скажу: мне известно то-то и то-то— говори. И он скажет мне правду».

Вернувшись в город, Берестов тотчас же отправился к Водовозову. В окне горел свет — Павел был дома. «Ну, была не была, — подумал Денис Петрович, — не уйду, пока не получу ответа», — и толкнул дверь, которая оказалась незапертой.

В небольшой комнатке, где жил Водовозов, было почти пусто. Дощатый стол, табуретки, у стены скамья, на ней ведро с плавающим в нем ковшиком. В углу на гвозде водовозовское пальто. В домике была еще одна клетушка, где Павел спал.

На дощатом столе горела коптилка.

Водовозов сидел без гимнастерки, в одной рубахе с засученными рукавами и, казалось, был очень весел. Напротив него поместился Морковин. Кого угодно ожидал увидеть в этом доме Денис Петрович, только не Морковина.

— А, мой друг и брат! — воскликнул Павел очень громко и, как показалось Берестову, развязно. — Как всегда, кстати! Заходи!

Денис Петрович присел к столу и взглянул на Водовозова. Лицо Павла было нежно-розовым и воспаленным. Он был совершенно пьян.