Буало-Нарсежак - Замок спящей красавицы [Волчицы • Дурной глаз • Замок спящей красавицы • Фокусницы]

После нашего изгнания Мюзийяк дважды переходил из рук в руки, и дважды новых его хозяев постигало несчастье. Первый, член Конвента, покончил с собой второй, откупщик государственной собственности, сошел с ума. Наши крестьяне усматривали в этих знаменательных ударах судьбы десницу Божию, мы стали склоняться к тому же мнению, когда узнали, что часовня наша была осквернена безбожниками. «Наши предки мстят за себя», — утверждала моя бедная мать, читавшая в то время с увлечением Льюиса, Мэтьюрина и Байрона [13] Льюис Мэтью Грегори (1775–1818) — английский романист его произведения относятся к так называемому «готическому роману» Мэтьюрин Чарльз Роберт (1782–1824) — английский писатель представитель романтической школы; Байрон Джордж Гордон (1788–1824) — выдающийся английский поэт-романтик. И эта женщина, отличавшаяся обычно мягкой набожностью, обращалась к святым Бретани — Ронану, Жильдасу, Корентэну, Тугдваллу — со столь страстными молитвами, что они более походили на проклятия.

Незадолго до краха 1815 года и падения Бонапарта моя бедная мать захворала. Что-то сломалось в голове ее, хранившей столько воспоминаний, скорби, химер. Она утратила способность ходить и временами теряла рассудок. После Реставрации у меня появилась возможность вернуться в милую Францию, но я не мог оставить больную, которая была мне дороже жизни, а от мысли перевезти ее на континент пришлось отказаться. Смирившись, я ждал конца с такой неизбывной тоской, которую не берусь даже описать. Новости, приходившие из Мюзийяка, усугубляли мое подавленное состояние: замок купил свежеиспеченный имперский барон Луи Эрбо. Говорили, что он весьма богат. Как я со своими скромными средствами сумею убедить этого выскочку вернуть земли предков? Возможно, мне и удалось бы получить небольшую часть пресловутого миллиарда, предназначенного эмигрантам, о котором тогда так много писали газеты, но для этого пришлось бы хлопотать при дворе, а я был в чужой стране, прикован к постели умирающей матери.

О, великий Боже, как я измучил Тебя своими молитвами! Я умолял Тебя излечить мою мать или же сделать так, чтобы мы оба умерли одновременно. И как в моменты помутнения разума я просил Тебя наказать семью Эрбо, которую причудливый ход моей переутомленной мысли сделал олицетворением торжествующего беззакония! Разве смел я предположить, о всемогущий Боже, что Ты исполнишь мою просьбу столь необычным и неожиданным образом!

В прошлом году мать моя тихо отошла в мир иной. За мгновение до того, как испустить последний вздох, она еще раз сжала мою руку и прошептала голосом, который я никогда не сумею забыть:

— Поклянись!..

Я поклялся все свои силы посвятить изгнанию Эрбо из колыбели нашего рода. Полный отчаяния, в одно прекрасное утро я сел на шхуну, направлявшуюся в Кале. Не стану описывать волнение, которое меня охватило, когда я ступил на землю Родины, но, видимо, мое лицо красноречиво говорило об этом, поскольку в первые дни моего путешествия меня окружали самым деликатным вниманием как трактирщики, почтмейстеры, так и простые люди — ремесленники, студенты и разодетые горожанки, которых обычно встречаешь в дилижансах. Несмотря на свою печаль, я был восхищен Парижем. Моя бедная мать часто рассказывала о красотах столицы и о меланхолической прелести парижского неба, но она ничего не говорила об очаровании громадных парков, созданных художниками, влюбленными в геометрию [14] Речь идет о геометрической планировке французских парков, в отличие от английских, сохраняющих естественную растительность и ландшафт. , об оживленных и широких проспектах с лавками, изобилующими самыми разнообразными и дорогими товарами, наконец, о дерзостном вдохновении улиц, расходящихся как спицы колеса от надменного монумента, призванного освятить победы узника Святой Елены, но ставшего из-за недостроенных арок символом падения тирана, что было избавлением для всех. Несмотря на угрызения совести, меня, должен сказать, манили соблазны, и поскольку я решил ничего не скрывать, признаюсь, что меня сразу же повергли в смущение многочисленные красотки. Представьте себе юношу, воспитанного среди траура, слез и бряцания оружия, привыкшего жить по-спартански, непрерывно разжигающего в себе горькое чувство мести и сдерживающего нежные устремления, свойственные этому возрасту, и вы поймете, что за человек был ваш покорный слуга: наивный и полный огня, отчаявшийся и в то же время жаждущий утешения. Потому обращенные ко мне, благодаря моей приятной внешности, улыбки казались жестокими ударами, оставляющими незаживающие раны. «Неужели, — думалось мне, — я настолько слаб, что продажное личико кокотки может отвратить меня от священной миссии!»

Вот почему решил я ускорить свой отъезд и заказал место в дилижансе, который менее чем за неделю домчал бы меня в Ренн, а оттуда, всего за два дня, в Мюзийяк.

Вскоре, проехав ланды, увидели мы первые сосны. Наконец-то я дышал воздухом Бретани! Вокруг слышалось жужжание пчел моей родины, и сердце воодушевляли возвышенные слова Рене: «Голос Неба говорил мне: „Человек, время возвращения еще не наступило, подожди, пока поднимется ветер смерти. Тогда ты полетишь навстречу неизведанным краям, туда, куда стремится твое сердце!“»

Разве мог я предположить, что совсем скоро ветер смерти подует мне в лицо!.. Дилижанс прибыл в Мюзийяк после обеда, под звон колокольчиков и удары хлыста. Лакей снял мой багаж, и некоторое время спустя я под вымышленным именем поселился в лучшей комнате постоялого двора. Из окна открывался вид на ярмарочную площадь, несколько старых особняков с величественными подъездами, кучку маленьких домиков и пышную зелень парка вдалеке, у горизонта. В этом парке, как помнилось мне, и стоял замок. Старое родовое гнездо графов де Мюзийяк было на расстоянии нескольких ружейных выстрелов от моего обиталища. У меня подкашивались ноги от радости, страха, горечи и надежды. Мне хотелось кричать, и я повалился на кровать, сраженный взрывом чувств. Потом я вскочил на ноги; мне не терпелось пройтись по деревне, где я так часто гулял с матерью, будучи ребенком. Я достал из чемодана скромный сюртук, башмаки с пряжками и, посмотревшись в висящее над камином зеркало, убедился, что могу показаться на людях. Это я и не преминул сделать.

Без особых сложностей разобрался я в хитросплетении улиц и направил шаги свои в другой конец деревни — мне хотелось навестить нотариуса. Жив ли еще господин Керек? Если он не отошел в мир иной, то конечно же не откажется мне помочь. Было очень тепло — кажется, я забыл упомянуть, что дело происходило в мае, — я вошел в церковь, остановился на минуту под колоннадой, глядя на купель, у которой когда-то, во время таинства крещения, держал меня крестный отец мой, граф де Савез. И он исчез в водовороте революции, как и тетка моя Аньес де Лезе, и дочери ее — Франсуаза и Аделаида. Я — последний росток мощного некогда родового древа, беспощадно вырубленного под корень. Меня вновь охватило отчаяние. Когда я постучался к нотариусу, настроение мое было мрачным. Еще более испортилось оно, когда я узнал, что господин Керек умер и дела моей семьи перешли к некому Меньяну, о котором я прежде никогда не слышал. Впрочем, когда меня ввели в его кабинет, я вынужден был признать, что выглядит господин Меньян приветливо и дружелюбно. Глаза из-за очков смотрели с юношеским удивлением, что сразу расположило меня к нему. С самого начала почувствовал я, что могу довериться этому человеку. Он спросил, с кем имеет честь говорить.