Буало-Нарсежак - Замок спящей красавицы [Волчицы • Дурной глаз • Замок спящей красавицы • Фокусницы]

Хильда нюхает букет за букетом и радостно смеется. Одетта трясет Пьера:

— Скажешь ты мне, что на тебя накатило?

— Не знаю. Я как будто голову потерял. Если бы она не была привязана, я бы не осмелился.

Одетта окидывает его опытным взглядом. Теперь он хорошо одет. Волосы красиво уложены. По жесткой линии подбородка, отчетливой выпуклости скул видно, что в мальчике зреет мужчина, и снова внезапная судорога сжимает ей желудок. Она понижает голос:

— Значит, это серьезно?

— Что?

— Ты и она?

Он старается не смотреть на мать, упрямо хмуря лоб.

— Великая страсть, да?

Она грязно смеется, сигарета приклеилась к губе.

— Надеюсь, ты любишь не обеих сразу?

Он приоткрывает рот, как будто получил удар в солнечное сплетение. Она замечает, что кончик носа у него белеет.

— Пьер, — говорит она ласково.

Но он резко поворачивается и выходит, хлопнув дверью. Порхают осыпавшиеся лепестки. Одетта сжимает кулаки и тут замечает девушку:

— Raus! [22] Вон! (нем.)

Девушка послушно выходит, и Одетта выкидывает ей вслед, в опустевший уже коридор, букеты. Цветы рассыпаются по паркету…

…Больше Дутр и Одетта не заговаривали о близняшках. Да и времени не было. Они жили, как заговорщики. Днем Хильда и Грета по очереди прятались в грузовом фургоне, припаркованном в боковой улочке, у служебного входа. Журналисты, служащие театра, публика знали только Аннегрет — необыкновенную актрису, которая меняла одежду и все обличье гораздо быстрее самого знаменитого Фреголи. Вечером Владимир уносил корзину с пленницей в фургон. Он же, перед тем как переодеться жандармом, менял декорации и управлял прожекторами. За кулисы никого не пускали. И все-таки, когда приближался час спектакля, Одетта не могла усидеть на месте. Она проверяла реквизит, включала лебедку, которая с помощью невидимой нити поднимала канат. Взгромоздившись на колосники, Владимир проверял систему сцеплений, готовил черную завесу, цвет которой сливался с цветом задника, когда ее внезапно разворачивали перед Аннегрет.

— Все работает, мадам! — кричал он.

По ту сторону занавеса, пока публика заполняла зал, Одетта крутилась волчком, пересчитывала, загибая пальцы, необходимые для представления предметы. И когда, спустившись вниз, Владимир поднимал жезл, которым, начиная спектакль, предстояло трижды ударить в гонг, она устало облокачивалась на подставку для софитов.

— Они меня уморят! — вздыхала она.

Минуту спустя на сцену размашистым шагом выходила властная Одетта, и оркестр принимался играть марш.

Для Дутра представление было словно наркотик, дурманящий напиток. Стоило только ему выйти на затемненные подмостки, увидеть в черной бездне зала море голов, уловить мощное дыхание толпы, волной разбивающееся о край сцены, как он раздваивался. Подобные чувства испытывают в коме: он видел, словно со стороны, как по сцене двигался похожий на него незнакомец, и его действия приводили Дутра в отчаяние. Но особенно он боялся поцелуя. После долгих колебаний Одетта узаконила эту неожиданную импровизацию, и теперь Дутр просто обязан был целовать партнершу. До самой последней минуты он боролся, колебался, потому что не знал, как отреагирует Аннегрет. Одна из сестер стискивала губы, стараясь спрятать их от него; другая, напротив, с готовностью поднимала голову, ждала, прикрыв глаза, он чувствовал, как она дрожит в его объятиях, едва сдерживая стон. И невольно замедлял действие. Ему казалось, что, помогая девушке освободиться от веревки, он раздевает ее.

С трудом заставляя себя отстраниться, Пьер краем глаза замечал стоящую в кулисах Одетту, которая пытается спрятаться за декорации. Каждый вечер все то же испытание. Он готовился, твердил себе: «На этот раз будет та, что меня не любит» — и каждый раз ошибался. Вынужденный склоняться над ней, он обнаруживал, как тают под его губами ее губы. От волнения он совершенно терял голову. Может, равнодушная красавица тоже сдалась или они на пару придумали эту игру, чтобы посмеяться над ним? Которая из них была к нему благосклонна?

Когда Дутр позволял себе дерзкий жест в фургоне, девушка хмурилась. «Грета? Хильда?» — жалобно спрашивал он, а та отвечала: «Аннегрет!» — и ускользала со смехом, звучавшим, словно музыка. Днем они были для него недосягаемы. Он мог приблизиться к одной из них только вечером, когда полный зал в напряженной тишине следил за каждым движением артистов. И сцена, которую они разыгрывали, была шутовским отражением его ежедневного любовного краха. Он умолял Одетту изменить мизансцену.

— Ты газеты читал? — спрашивала та в ответ.

Целые кипы их лежали на стульях, открытые на театральных разделах. Заголовки пьянили: «Альберто завладели Брюсселем», «Чудо-пара», «Вызов законам природы».

Дутр настаивал:

— Вполне можно убрать корзину.

— Зачем?

— Да со шпагой… Не очень красиво получается!

— Тебе-то что? Боишься взаправду убить ее? Она только того и заслуживает, маленькая шлюха!

Когда Одетта злилась, она не выбирала выражений. Но моменты разрядки наступали и у нее. Особенно когда она подсчитывала сборы: деньги текли к ним рекой. После обеда она заносила цифры в толстую тетрадь, прихлебывая анисовую или бенедиктин.

— Ну-ну! Не так уж плохо!

Почесывая голову карандашом, она потягивалась и добавляла, зевая:

— Скоро продадим «бьюик», эту развалюху. Надо держать марку, ребятки! Никогда не забывайте, что надо держать марку!

Она подписала контракт с «Электрой» на выступления в Париже. После полудня она запиралась с мужчинами, которые громко смеялись и курили сигары. Каждую минуту ее звали к телефону. Она возвращалась, вздев очки на лоб и что-то бормоча про себя. Владимир перекрасил фургоны. Желтый с черным, и надпись: «Семья Альберто». Была в этом цирковая нарочитость, но как здорово, возвращаясь домой, пробираться сквозь толпу ребятишек! И как приятно, когда билетерши почтительно приветствуют тебя: «Здравствуйте, господин Пьер!» Приятно, что в кармане все больше и больше деньжат и что, останавливаясь перед витриной, думаешь: «Стоит захотеть, войду и куплю».

Дутр прекрасно понимал, что все это лишь продолжение сна. Слишком уж легко. Но еще абсурдней, чем прежде! Одна девушка до вечера заперта в фургоне. Другая — кто знает, может, та же! — гуляет по городу, чтобы вознаградить себя за вчерашнее заточение. А через несколько часов — прожектора, сырая темень театра, привязанная к стулу пленница, ожидающая его поцелуя. И наконец, побег по веревке, веревке профессора Альберто! Никогда больше ему не спуститься по ней…

Дутр бродил по магазинам, разглядывая свое отражение, оно-то, скорее всего, и было настоящим Дутром. Ибо где изнанка, а где лицо? Время от времени он подбрасывал свой доллар. Орел. Решка. Орел. Liberty. В конце концов он покупал полдюжины галстуков или серебряный портсигар. С четырех до шести он работал. Теперь руки у него стали почти такими, какими хотел их видеть Людвиг. Особенно Пьеру удавались фокусы с картами. Они летали в пальцах, будто связанные невидимыми нитями.