Инна Булгакова - Крепость Ангела

— Почему Марья Павловна не уничтожила записку перед смертью? Больше никаких бумаг в комоде нет.

— Откуда мне знать…

— Как она умерла?

— Паралич, за мной Лара приехала, испугалась, бедненькая. Она скончалась при нас от кровоизлияния в мозг. — Старик подумал и повторил мой вчерашний вопрос Петру: — Родион Петрович, какова цель ваших вопросов?

— Я хочу знать происхождение «Погребенных» — что послужило толчком к замыслу?

— Кабы я был верующим, я бы сказал: Провидение. Ведь фреска написана до гибели Митеньки. Но я материалист и говорю: трагическое мироощущение совпало с не менее трагической реальностью.

— Вы хорошо помните те события?

— Превосходно. У стариков, так сказать, дальняя память… Но знаете, что я вам предложу? — Доктор помедлил, отражаясь в самоварном серебре. — Замалюйте фреску, уничтожьте записку и заживите счастливо… Я человек загрубелый по роду профессии…

— Я тоже загрубел… по жизни. Но вот приспичило разобраться в этой мистерии.

— Главное, чтоб это не превратилось в манию.

— В манию?

— А что! — Он вдруг подмигнул, до жути исказившись в отражениях. — Картинка не оживает, вы не входите в круг персонажей?..

— Нет, — соврал я.

— Ну-ну. А то сейчас у меня любопытнейший пациент, сосредоточен на мистических мотивах, знаете…

— Местный?

— Нет, из Москвы. Впрочем, врачебная тайна. Итак, что конкретно вас интересует?

— День гибели Митеньки.

— А, восемнадцатое мая.

— Вы уверены? Записка помечена шестнадцатым.

— О, это как раз характерный для суицида симптом. Означает душевную борьбу: страх перед концом и неодолимое влечение к нему. Вспомните знаменитейших самоубийц: Есенина, Маяковского — носили «объяснения» при себе не один день, не решаясь… Гениально подметил Достоевский, помните, в «Бесах» Кириллов?

— Страх боли?

— Вот-вот! Элементарнейший страх плоти, которую предстоит измучить.

— Ну, там пистолет, веревка… А яд, наверное, самый безболезненный способ?

— А вы попробуйте! — предложил лукавый старик. — Я на вас погляжу…

— Вы б смогли?

Он словно опомнился:

— Это я сгоряча ляпнул. Так вот, восемнадцатое мая. Я — свидетель. Ближе к ночи ко мне является Марьюшка…

— Вы были уже хорошо знакомы?

— В общем, да. Они больше года боролись за этот самый флигель, бумаги приезжали оформлять.

— И мужа знали?

— Поверхностно… Один раз они были у меня в гостях. И беседовали мы вот за этим столом… наряду с другими темами, — старик понизил голос, — о травах.

— О болиголове?

— В том числе. Митенька очень интересовался, а я-то разливался соловьем. Представьте: яд исчез. Но обнаружил я это уже после суицида.

— Вы подозреваете…

— Я знаю! Меня на минутку вызвали к больному, и когда я вернулся, Митенька вышел из кладовки (Видите дверь? Там я хранил травы), больше туда в мое отсутствие никто не входил.

— Мало ли что могла Марья Павловна потом сказать.

— Так были свидетели! Они-то и сказали. Друзья Митеньки, художники — милейшая пара. Они приехали в Опочку на этюды. Не ее друзья, заметьте, и я тогда ее другом не был. Через несколько дней я наносил визит больному, видел Марьюшку на пруду, она писала. Такая живая, обаятельная женщина, ее сорока я б ей не дал. Перекинулись двумя-тремя словами, а ночью, где-то в двенадцатом, она примчалась ко мне — внезапные роды, семимесячные.

— У Марьи Павловны?

— Да нет же. У той самой знакомой художницы, Ларисы… как сейчас помню. Ее даже в больницу нельзя было перевезти, как только жива осталась! Мы провозились всю ночь.

— А ребенок?

— Еще как жив! — Доктор засмеялся. — Не догадываетесь?

В интуитивной вспышке я воскликнул:

— Лара?

— Она самая. В ту ночь скончался Митенька.

— Во сколько?

— По данным экспертизы, яд был принят, грубо говоря, с девяти до одиннадцати.

— Где это произошло?

— На их московской квартире.

— А если Марья Павловна успела в Москву и…

— Друзья Митеньки дали твердые показания: Марьюшка не разлучалась с роженицей с трех часов дня. При «погребенных», так сказать, была найдена записка и мой, — старик вздохнул, — мой пузырь с ядом.

— Пустой?

— Почти… так, следы яда.

— Каков он на вкус?

— Сам по себе болиголов горьковат, но я смягчил горечь внесением других ингредиентов. Меня чуть под суд не отдали, но обошлось. Дисквалифицировали на пять лет.

— Но вы продолжали жить здесь?

— Господи, да я продолжал работать… ну, официально не заведующим, а якобы завхозом. В наших краях меня знают и любят.

— Но насчет трав вы небось закаялись?

— Да, да, конечно, — поспешил с ответом старик, помолчал. — Похоронили мы его тайно.

— Почему?

— По документам склеп Опочининым не принадлежал. Помилуйте! В шестидесятые годы какое дворянство, какие там имения и родословные… Ну, по своим местным связям я сумел добиться захоронения на заброшенном кладбище в земле. По-тихому нашли умельца, он подземелье отремонтировал, стальную дверь сварганил. По-честному, и при социализме можно было все… почти все. Марья Павловна была тогда женщина со средствами.

— Как она себя вела… я имею в виду — психологически?

— Знаете, Родион Петрович, меня постоянно поражало одно ощущение: эта женщина, которой я восхищался, была как будто лишена страха. Вы скажете: так не бывает. Однако…

— Наверное, бывает, — перебил я.

Доктор посмотрел проницательно:

— Родовой дефект, да? Нечто вроде проклятия?

— Может быть.

— Имейте в виду: дефект серьезный. Страх — главный механизм защиты жизни — и душевной, и физической. Конечно, если довлеет он над всеми чувствами — вот вам душевная болезнь. Но и его полное отсутствие — гибель.

— Но после смерти мужа она прожила еще тридцать лет.

— Не дай вам Бог! Закаменев, затвердев в бесчувствии, в бездействии.

— Ну понятно, не монашеская схима, а безумная гордыня. А может, шок от убийства.

— Да не убивала она!..

— У меня на этот счет свои соображения, Аркадий Васильевич.

— Поведайте. — Старик насторожился.

— В свое время узнаете. Не обижайтесь. — Я говорил с трудом; голова кружилась все сильнее от смертного какого-то аромата, слабого, но невыносимого. Я машинально принюхался к чаю — в стакане с подстаканником в руке приятный дух смородинового листа… Не то! — Неужели вы не чувствуете? — вырвалось у меня.

— Что такое? — всполошился доктор.

— Вчерашний запах.

— Ну и что? Букет роз… вон, на подоконнике.

По какой-то подспудной ассоциации идей я вдруг спросил:

— Доктор, а вы были женаты?

— Я давний вдовец.

— Давний?

— Тридцать лет назад овдовел.

До вечера бродил я по лугам-полям-лесам. Местность угрюмая, безлюдная (дичающий русский простор, крестьяне успешно сжиты со свету). Простор, в котором я ищу труп. Да, собственно, ничего я не искал, просто хотелось одиночества. Прошел через исчезающее кладбище, постоял средь репейников и лопухов перед черным мрамором — чернее надвигающейся ночи. И спрятать скорбный прах под мраморные своды…