Инна Булгакова - Крепость Ангела

— «Девушкам поэты любы…» — Старик подмигнул, — Мне кажется, просто каприз. За неделю примерно до кончины вдруг посылает за мной Ларочку: хочу оставить «имение» (она так всегда выражалась) поэту. Покаюсь, я привел меркантильные доводы: чтобы вернуть былой блеск (ее мечта), нужны капиталы… Не возымело действия, ну, хозяин — барин.

— Вы ведь давно ее знали?

— Давненько. Еще мужа помню, крупный чиновник, сумел в шестидесятые как-то оформить флигель и двенадцать соток на жену, ну а в девяносто втором она уже официально вступила во владение. Дворец еще при «военном коммунизме» был по кирпичику разобран, а флигель уцелел: там механизаторы жили во время страды.

— Все-таки удивительно: известная художница, да и не старая еще женщина, ушла в такое одинокое «подполье».

— В этом и заключалась ее оригинальность: совсем одна в лесу тридцать лет! Уникальный пример женской любви.

— Это она после смерти мужа?

— Да, да! Причем… — Старик помолчал, но неистребимая словоохотливость победила. — Между нами, конечно (вы — наследник и семейных тайн, правда?): он умер не один.

— С женщиной?

— Вы знаете?

— Нет, просто предположил. — Я помолчал. — По аналогии.

— Тогда можете себе представить мое вчерашнее потрясение! Они приняли яд, как теперь говорят, занимаясь любовью.

— Болиголов?! — воскликнул я.

Его краткий кивок отразился в зеркальном самоваре вымученной гримасой.

— Яд замедленного действия. Впрочем, зависит от дозировки, от состояния организма… от многих условий.

— И Марью Павловну не упекли?

— Не за что, стопроцентное алиби, удостоверенное тремя незаинтересованными лицами. Двойное самоубийство: муж оставил предсмертную записку.

— А где ж он болиголов взял?

— Знаете, этот ее Митенька был с сумасшедшинкой, с большим сдвигом, — ответил доктор невпопад; и меня опять поразил изысканный аромат, подмешанный в воздух докторского жилища, слабый, но стойкий. И такой знакомый, до умопомрачения!

— Доктор, вспомните фреску в спальне — это картина преступления.

— Исключено! — возразил он яростно. — Она — святая женщина.

— Святые иконы пишут, а не пародии на них. Только не подумайте, что я ее осуждаю, я бы сказал: это ее личное дело, сейчас оно в Суде Верховном…

— В загробном? — перебил старик с усмешкой.

— Вот-вот. Но проглядывает некая связь — вам не кажется? — тончайшая ниточка, паутинка, которую дергает некий паучок.

— Вы об этих погребальных урнах в склепе?

— Вы сказали: «вчерашнее потрясение». С чего бы вас так потрясла смерть посторонних, в сущности, людей?

— Родион Петрович, чего вы добиваетесь?

— Сакраментальный вопрос. — Я засмеялся. — Вы попали в самый нерв. Когда-нибудь узнаете, обещаю.

В окно постучали, женский голос гаркнул:

— Василич! Федотыч просит вашей травки, ночь не спал.

— Иду!

— Вы травник? — удивился я.

— Увлекался когда-то…

Мы распрощались у калитки «до завтра», он запер ее на тяжелый замок; я взглянул сквозь ржавое кружево на его каменно-желтый домишко: будто бы вздрогнула кисея на окошке… «На окошко села кошка, мышку удушив, — заплясал в голове развеселый мотивчик. — Отдохну теперь немножко, наберуся сил…» Да, теперь отдохну — может, навсегда — от своего «гордого гения» в таких вот «пустоплясах».

14 сентября, воскресенье

Уникальность фрески, необычность заключаются в ее поистине «живой жути». Они «живее живых» — три фигуры в позах рублевской «Троицы» на деревянных скамьях вокруг низкого стола, точнее, как бы сундука с запором; босые ступни ног; узкие смуглые руки тянутся к чаше с вином; лица опущены, черты не различить, низко надвинуты темные капюшоны, как монашеские куколи; центральный персонаж почти отвернулся от трапезы, склонив голову на плечо, блестит один голубой глаз; струящиеся тускло-темные одеяния (багряное, желто-коричневое и лиловое), жесты рук, выразительных, чуть скрюченных пальцев, наклон головы — создают невыносимое напряжение, движение вниз, ощущение земной тяжести (ангельские атрибуты — нимбы и крылья — отсутствуют); вверху на заднем плане черное растение необычной формы и почти неразличимый в дымке времени фрагмент дома… или дворца.

Тридцать лет она засыпала и просыпалась в обществе демонов своей фантазии и завещала их мне. Сие есть тайна. И как иконы обладают благодатью (силой свыше), так изделия из преисподней мастерской излучают энергию противоположную — распада.

Я порылся в комоде, стоявшем в углу возле окна; старушечье тряпье, белье, никаких бумаг, писем, документов… Один ящик пустой, на дне — пожелтевший листок, синие линялые чернила, нервный почерк.

Мария!

Он является почти каждый вечер и требует от меня окончательного ответа. Не злись и не сокрушайся, дорогая, — разве я смогу устоять перед ликом смерти? Итак, до скорой встречи в родовом склепе.

Твой Митенька

16 мая 1967 года

Однако Митенька силен! Напрасно в задорном запале я обвинил бабку, доктор прав: у кого поднимется рука отравить сумасшедшего? Разве что из милосердия… Правда, есть обстоятельства настораживающие: сумасшедший увлек за собой в преисподнюю какую-то женщину; а наша «помещица», умирая, не уничтожила с другими бумагами бредовую записку… А болиголов? Но не собираюсь же я вести расследование, в самом деле! Это было бы слишком абсурдно, коль существует путь прямой: отправиться вслед за ними. И все узнать или провалиться во тьму небытия. Да, но что случилось с Евгением? Какой такой паучок дергает паутинку?

В окне я увидел Степу (быстренько управляющий отреагировал) и помахал ему рукой. Он поднялся в спальню и долго созерцал фреску.

— И ты возле этой картинки спишь?

— А что?

— Сюрреалистическое ощущение. Так что с Женькой?

— Мне кажется, я его видел мертвым.

— Во сне?

— В парке возле тропинки. Сходил в дом за фонариком — труп исчез.

— Родя, ты здоров? — спросил он отрывисто и отвел глаза, вялая реакция, банальная.

— И вот еще что, Степа: мы осматривали тропинку и услышали шум машины на проселке.

— Кто это «мы»?

— Я и художница.

— Она тебе тоже в наследство досталась?

— Не переводи разговор.

— Я ничего не знаю, — жестко отрубил Степа. — Мы с Петром сели в мою «Волгу» и уехали. Он подтвердит. И мало ли какая машина проехала позже…

— Дорога глухая, никто тут не ездит.

— Значит, ездят. И вообще, к чему ты ведешь — мы Женьку убили?

— Я видел мертвое тело, идиот!

Модернист грузно опустился на бабкину кровать, утонув в перине, прошептал хрипло:

— И куда оно делось?

— Кабы я знал, с тобой бы не связывался.

— Ты все тут обыскал?

— Все. Даже кладбище обшарили.

Степа на меня не смотрел — на фреску; и от ражего этого мужика прямо-таки исходили волны страха (я ощущал почти физически).