Инна Булгакова - Крепость Ангела

— Выпейте водки, еще много осталось.

— А пожалуй.

Опрокинул полную стопку, вытянул руку вперед:

— Видите, какой я трус? Пальцы дрожат.

— Нет, Родион Петрович, вы не трус. Вам опасность доставляет наслаждение, подстегивает, правда?

Проницательная девица. В идеале я желал бы пожить тут один напоследок. Но… пусть. В ней что-то есть (не пижонь… «что-то есть»… я по ней с ума схожу). Внешность живописна, даже иконописна: узкое смуглое лицо, кисти рук и ступни тоже узкие, загорелые, часто ходит босиком, а руки бережет, художница, волосы черные, длинные, вдоль лица, падают на грудь, не красится, одежды темные, длинные, словом, стиль несколько хипповый, девчоночий.

— Вы когда с доктором сюда шли, машины на проселке не видели?

— Нет. А что?

— Ты не слыхала — вот сейчас, как мы по парку бродили — шум мотора?

— Да вроде бы… Секретарь, должно быть, на автомобиле урны привез?

— Он за руль не сядет — боится, всегда на такси.

— А эти двое?

— Эти автомобилисты.

Художница предположила хладнокровно:

— Они секретаря убили и труп вывезли. Ладно, я спать.

— Посиди со мной, а?

Она передернула плечами, закурила, села напротив за дубовый стол (кухня стилизована под бревенчатую мужицкую избу — фантазии покойной бабки).

— Лара, почему Марья Павловна этот дворянский погост в конце концов мне оставила?

— Ну, не знаю, со мной она не советовалась. А чем вы недовольны?

— Я доволен.

— Вот и радуйтесь.

— Я радуюсь.

— А чего это вы за столом сказали, будто от денег откажетесь?

— Это я от радости.

— Иронический вы господин, Родион Петрович… и, уверена, на такое слюнтяйство не способны.

— Расскажи мне о Марье Павловне.

— Ну что? Она была знакомой моих родителей, тоже художников. Я — в них, в маму. Иногда мы летом тут гостили, два года назад она меня пригласила пожить. Мне понравилось.

— Она тебе платила за уход?

— Нет, но содержала.

— А на что она жила после инфляции?

— Во-первых, квартиру московскую продала, ну и распродавала антикварные вещички. Когда-то она была известной художницей, муж — крупный чиновник, тоже не бедный.

— Когда он умер?

— Тыщу лет назад, я его никогда не видела. Меня вообще прошлое не интересует, все эти «курганы, мумии и кости». Но вот после его смерти она и перестала писать.

— Эти жуткие «Погребенные» в спальне перед кроватью — с ума сойти!

— Ага. Там когда-то ее мастерская была. Я этого не понимаю. Отказаться от искусства?.. Какой-то болезненный романтизм.

— Ты слишком молода, Лара, чтоб понять.

— А вы? Вы понимаете?

— Да. Творческая энергия внезапно иссякла.

— Сильная личность преодолеет любой кризис.

— Не заносись, не все от нас зависит. Творчество — это борьба художника со своим гением-демоном. Пока она длится — цветет мир искусства, а в случае победы — увы…

— Чьей победы?

— Если творец победит своего гения, то перестает писать (энергия его покидает). Ну а коли победу одержит демон — гибнет художник. Буквально: спивается, сходит с ума, умирает.

— Мрачноватая мистерия.

— Декаданс. Андрей Белый. Вот бабка моя и победила демона в «Погребенных» — и, так сказать, ушла в затвор на всю оставшуюся жизнь.

— А вы?

Я долго смотрел на нее — и захотелось мне вдруг все выложить, все… «Это слабость, — предостерег некто со стороны (мой демон?), — пройди свой путь один».

— Не хотите — не говорите.

— Со мной пока не ясно. С весны не могу выжать из себя ни строчки… точнее, строки наплывают, но не складываются в гармонию.

— С весны?

— Да. Но своего демона я не победил, нет.

— Но и он не победил — вы живы.

— Это еще как сказать… — Я усмехнулся.

— Родион Петрович, а почему ваша жена отравилась вместе с биржевиком?

— Запомни: это и есть главная загадка, может быть, запредельная, здесь не разрешимая. Поэтому на какое-то время я тут задержусь.

— В Опочке?

— В Опочке ли, в Москве… не важно.

— Вы будете жить, — сказала она со строгой уверенностью, — бороться со своим демоном и поедете по святым местам.

Удивительное дело: человек бессонницы, на родовом погосте я сплю как убитый. Проснулся в десять, средь «погребенных», которые замирали под моим взглядом, притворяясь нарисованными. Соответственно и сны: я с ними за кощунственной трапезой, не смею дотронуться до чаши, в которой смерть.

Мы еще раз, тщательно и безрезультатно, обыскали парк и отправились в путь: Лара с мольбертом на гнилой бережок творить; я — к доктору обзвонить друзей; в принципе меня ждал иной путь, не стоило бы суетиться; но последние события расшатали теоретическую схему «конца», и в густых потемках зашевелились смутные тени — светотени.

Унылый (но отрадный для меня) бессолнечный день. Миновать парк и прошагать километра три вдоль ельника и заливных лугов к бывшей земской больнице (объясняла Лара) — теперь психоневрологический стационар для местных алкашей, у которых крыша уж совсем протекла.

Аркадий Васильевич давно на пенсии, но лечит, и квартира у него тут же в желтом домике за кустами бузины, куда ведет особая калитка, выходящая в лес. (Это мне все Лара объяснила.) Позвонил в колокольчик; печальный, тусклый звон. Долго никто не открывал. А между тем за мной наблюдали, я чувствовал, словно видел блестящие безумные глаза в сиреневых кустах. Наконец старик явился и впустил в «хижину» (его выражение).

— Звоните, — сказал с гордостью. — У меня телефон московский, личный. Одного высокого товарища довелось некогда вытащить из бездны.

— Сумасшедшего?

— Нет, у нас раньше нормальная больница была.

Вскоре выяснилось: мои товарищи отбыли вчера благополучно на Степиной машине, на которой и прибыли в Опочку. Про Евгения ничего не знают, сам он не отозвался (с того света, знамо дело, не отзовешься!).

— Чайку?

— Не откажусь.

В миловидной старомодной комнате в кисейных занавесях за кружевным столом засели мы с самоваром, я на диване в суровом чехле. И никак не мог понять, что меня мучает — именно здесь, в этой веселой комнатке… Запах лекарств? Я спросил об этом у хозяина, у него ноздри раздулись, задрожали.

— Да, да, вполне возможно, — забормотал, — я уж принюхался…

— Приятный аромат, но какой-то мучительный… Ну да ладно. Аркадий Васильевич, вчера вечером, уходя от нас, вы не видели Евгения?

— Нет. А что с ним?

— Как-то неожиданно он скрылся, не попрощался…

— И не дозвонились?

— Нет.

— Странно. В милицию не сообщали?

— Успеется.

— Вас, Родион Петрович, окружает атмосфера тайны.

— Неужели я произвожу такое впечатление?

— Весьма. Это у вас родовое, наследственное. Марья Павловна так и осталась для меня прекрасной загадкой.

— И для меня. Почему она изменила завещание в мою пользу?