Динни Пэн - Сокровища Джарда. Западня XX века. Ловушка для Марианны. Казнить палача. Тайна рабыни Изауры

Что поделаешь, сколько их — дерзких, гордых — в краю запретов превратили в послушных рабов. Если уж здесь из последней ветви Архалуковых свили веревочку, которая униженно вьется вокруг всех этих патриций и еремеев — то есть если уж здесь сумели перекодировать величественный генетический код — о чем еще говорить?..

Юлия знала, что тысячу раз права в своих рассуждениях, что надо уходить отсюда — и все-таки не уходила, стараясь уловить в предвечерье упоительный звук его шагов…

Весенние пять часов вечера разыгрывали вокруг нее свою заманчивую сказку: пролетали быстрые короткие ветры, каждый из них на секунды приносил свой неведомый мир, воплощенный в каком-нибудь еле слышимом аромате: смятых фиалок, солнечных апельсинов, тенистого леса, южной ночи… Южной ночи, тающего костра… Тающего костра, прогоревших обид… Но ведь Дис не обижал ее. Если ее обидела его убогая нора, в этом повинен не Дис, а она сама, Юлия. В этой немыслимой, странной обиде повинна ее болезненная впечатлительность. Дис живет не под банановым деревом, не на экзотическом острове — он живет в реальной, не терпящей миражей Нивелии, он живет в нивельской норе — да, пахнущей сыростью, затхлостью и галерным рабством.

Но все равно она хочет видеть Диса. Прежний его облик, переливчатый в тумане воспоминаний, в бликах костра, пожалуй, уже отринут ею, но сама она не хочет лепить муляж в своем воображении, ей не нужен Дис из папье-маше — она хочет живого нового Диса. И поэтому он должен прийти. Даже если он не может, если судьбе сейчас нужно тащить его сюда на аркане — он придет, он должен прийти пусть и помимо своей воли — заклинала Юлия, — потому что она страстно хочет этого, и она сумеет заразить его своим желанием.

“Я жду тебя, Дис”.

Каскадный фонтан молчал, в угрюмой тишине ожидая развязки. “Приходи несмотря ни на что, Дис”.

В сгустившемся напряжении Юлия не услышала и не почувствовала, а магически уловила запредельно дальние, от боковых ворот, шаги — шаги или ритмичное постукивание другого, окраинного фонтана…

И в этот миг, первым не выдержав напряжения, взорвался Каскадный, выбросив бесноватые белопенные струи. Оглашая окрестности ниагарским гулом и шумом, Каскадный бился, юродствовал — неистовствовал. Безумно радуясь, ликуя оттого, что сумел поглотить все звуки, в том числе и призывную капель неведомых шагов, Каскадный взвихрил десяток радужных улыбок-оскалов вокруг Юлии. В него вселился бес.

Уже потом, ночью, после этого потрясения, Юлия догадалась, что Каскадный, узрев со своей высоты пришельца, злорадствовал…

Это мгновение рухнуло на Юлию гильотиной.

В шуме и хаосе, из-за неприлично игривой пелены брызг вышел… Юлия помертвела.

— Ты на самом деле не узнала меня?!

Ее бы воля — она ответила бы ему зияющей пустотой — исчезла бы — и все.

— Врешь! — крикнул он, ущемленный презрением. — Ты тоже узнала! Сразу! — Он почему-то настаивал на этом.

Ее бы воля — она бы сгинула. Движения отягощали ее сейчас, как никогда в жизни: пришлось повернуться — это далось с трудом, пришлось оторвать стопу от камня — опять усилие, так обреченно, наверное, не трогается в последний путь и узник?..

Как сомнамбула вошла в фонтан. Он сжалился — сразу оледенил, вернув к жизни.

Мокрой, холодной, шла по огромной пустыне Выставки. А тот все догонял ее, рвал за руку, наконец, площадно выругался и — сгинул.

Еще не успели загустеть сумерки, а Юлия, вернувшись к “Отшельнице”, уже заглянула к матери. Хриза стояла у окна, вобравшего в свой квадрат волшебную панораму вечера: уютную поляну возле дома, лабиринт сиреневого палисадника, готового вспениться, дальше — туманную рощу белых деревьев — и все было притушено синеватой пеленой вечерней усталости. В тон этому настроению Хриза медленно полуобернулась, ласково сообщила:

— Сегодня поздно вечером уезжаем, я заказала такси.

— Наконец-то, — выдохнула Юлия, опускаясь в темнеющее кресло. — Как они все надоели мне. Все они с их тщетными потугами завести у себя эдакий элитарный салон: музицирование, декламация, — Юлия застонала, будто у нее наболело внутри. — Ты знаешь, мама, они никогда не поймут, что с такими рожами, как у этой Патриции, нельзя рассуждать о возвышенном, нельзя при людях слушать классику…

— Это экстремизм, Юля.

— Пусть. Но у нее во время всех этих “светских раутов” такая физиономия, как у буренки, которую вставили в старинную раму.

— Сегодня мы покидаем их, — многозначительно протянула Хриза, — но…

— Слава богу! — выпорхнуло из Юлии.

— …Но я хочу, чтобы перед этим он как следует потрясся за свою шкуру.

— Значит, это все-таки сам?

— А ты на кого думала? — заинтересованно спросила Хриза.

— Ну, круг невелик. Но, признаюсь, я колебалась между им и Патрицией — кстати, она, видимо, Прасковья? — засмеялась Юлия.

— Думаю, да. Итак, Юля, — голос Хризы посвежел, как всегда перед очередной мистификацией, — ты подойдешь к поляне четырех пней — знаешь?

— Без вопроса: самое заповедное место.

— …К девяти вечера и, конечно, спрячешься — благо там кругом заросли.

— Ты знаешь, мама, я и в пустыне сумею спрятаться, — тоном опытной конспираторши заявила Юлия и добавила мстительно: — Ну уж потрясе-отся Еремей. Давай я еще пугану из кустов! Может, в простыню завернуться? — детство иногда прорывалось в Юлии неожиданно и странно. Хриза засмеялась.

— Нет, привидений не нужно, он и не такие привидения видел. Поверь мне, Юлия, я подготовила для него представление скромное, но с учетом его психологии. А ты будешь действовать по обстоятельствам.

— Хорошо, — кивнула Юлия. — Он-то и не думает, что месть наконец спустя десятилетия достанет его. Наверное, в бане сейчас парится…

— Да нет, — тихо сказала Хриза, словно любуясь вечерней картиной из окна. — Помнишь, Юлия, когда я добывала “прикрепление”, чтобы мы могли остаться в Туре…

— Ка-ак не помнить: такой напряг был. Ты потом еще туманно намекнула мне, что пришлось дать кругленькую сумму, тот чиновник намекал, в свою очередь, что делится с крупным начальством. Мы тогда еще кое-что продали: японский сервиз так жаль!.. Смотришь, бывало, на свет донышко — там проявляется чудесная голова японочки…

— Я тебе говорила, что чиновник все повторял с эдакими горестными вздохами: приходится делиться…

— Да-да, — почти весело подхватила Юлия, — ты еще так здорово тогда изображала его — лысенький, убогий, и все пришепетывает: “приходится делиться…”

— Так вот, доложу тебе: ему до сих пор приходится делиться, — торжественно объявила Хриза, поманив дочь к окну: — Смотри!

По сиреневому лабиринту двигалась парочка: вальяжный Еремей Васильевич и лысый суетливый человек.