Динни Пэн - Сокровища Джарда. Западня XX века. Ловушка для Марианны. Казнить палача. Тайна рабыни Изауры

…Большое, с развесистой тенью, древнее животное типа какого-нибудь птеродактиля, обрушилось на Юлию — таково было ее первое ощущение, когда сверху, из тайника кроны дуба, на нее спрыгнул он. Шок от испуга сменился в ней вспышкой негодования, которое тут же повлекло за собой ироничность: еще не хватало, чтобы он подумал, будто она струсила от неравенства сил! Притиснутая к земле не хуже безответного растения, вдавленного в лист гербария, Юлия все же изловчилась прохрипеть в Дисову скулу:

— Эффектный обвал!

На что Дис также не замедлил съехидничать:

— Постарался!

— Пусти!

Ей удалось довольно проворно брыкнуть нападающего.

— Вырвись сама! — подзадорил тот. — Ведь ты такая ловкая!

Ничего не оставалось делать, как оскорбить его: Юлия заметила, что от оскорблений он в первые секунды впадает в столбняк. С ненавистью прокряхтела:

— Насильник!

Он даже слегка ослабил жим.

— Что?! Нужна ты мне была! — И снизошел до объяснения: — Такая вольная птаха — побейся хоть немного в силках — ну как?! — На вопрос “как?” Юлия могла бы ответить, если бы подняла со дна души всю свою искренность — да и тогда, подверженная женскому лицемерию, вряд ли вслух призналась бы в том, что страх первой секунды, агрессивность второй и ироничность третьей привели вдруг к неожиданному результату: нечаянно она испытала импульсивный, безотчетный порыв к Дису. Сказалась ли “костровая” память их давней близости, память, которую не смогли изжить семь лет разлуки?

Стремясь вырваться из плена собственных ощущений, в которых появились тяга и нежность к Дису — к жиголо Диме! — она ударила его железным кулачком куда-то под ребра — а потом еще и еще. И чем ласковее звучала в ней тема нежности к Дису, тем агрессивнее становилась она внешне, неутомимая в попытках разрушить внутренний строй гармонии, который мог поглотить все: и разлуку, и прежние обиды, и тягостные унижения. Был ли Дис столь искушен в отношениях с женщинами, что научился правильно трактовать даже мельчайшие движения их души, или просто дал себе волю следовать наитию — но то, чего не сделала ломовая сила, свершила одна-единственная фраза, тихая настолько, что можно было сомневаться, прозвучала ли она?..

— Я не могу без тебя, — прошептал Дис всеохватно, и это ощущение невозможности жизни без вечной женственности сразу окутало дымкой нежности тот маленький мир, в который они заключили себя; этому же миру принадлежали и крона дерева, и погребальный валун, и четыре пня, и волшебная поляна.

С упорством, которое бы сделало честь любому стоику, Юлия тихо напомнила:

— И всего-то две недели “Дерзая” …давным-давно…

— … И семь лет ожидания, — подсказал Дис. Но Юлия не приняла подсказки:

— Ты не ждал!.. И я — не ждала. Накатило вдруг, неожиданно, к дате встречи.

— Значит, фатум, — мягко провозгласил Дис.

“Мой фатум — то маниакальное упорство, с которым я начала искать тебя, — подумала Юлия, — чтобы обнаружить у себя под носом в обличье жиголо стареющей женщины”. Не умея подавить в себе этой обиды, спросила жестоко:

— Если это рок, то почему же я не узнала тебя?

— Мне это обидно… — с трудом проронил Дис, надеясь на возможность Юлиной лжи: во имя их нежности она должна была “покаяться”, сказать, что узнала сразу, там, в Асиной каморке, узнала, пока он еще не повернулся лицом к гостям, узнала по спине, по плечам; узнала, ведомая их общим ангелом… Но Юлия не делала уступок даже “во имя”…

Почуяв это, Дис, чтобы предотвратить непоправимое — слова, после которых воцарится безнадежность, — закрыл ее рот поцелуем.

Нежное прикосновение — ветер проскользил…

— …Вспомнила?

— Да…

Тысячи касаний: наверное, сюда слетели все листья с кроны венчального дуба: и шершавые, и глянцевые, и влажные… По Дисову велению поляна вдруг превратилась в озеро, и они вдвоем очутились в лодке посреди серебряной глади — мягкой, баюкающей… Лодка приютила два существа, но — единую душу. Мотив нежности, который зазвучал в их единой душе, материализовался с силой и яркостью достойной волхвов: рассыпался серебряным колоколом, синей радугой пробросился по небу. По их озеру прошла рябь…

— Надо благодарить небеса… — Вздох. Улыбка, вбирающая в себя солнечные блики озера.

— Как ты захочешь, Юлия… — Звон. Рябь. Вздох. Ритм потревоженного озера. Дымка нежности. Сонное марево забытья…

Звон — рябь — вздох — шепот — дымка — нирвана.

И сквозь сонное марево нирваны — ненужно, помехой — какие-то голоса оттуда, из внешнего, такого нудного и жесткого мира — зачем?.. И Юлия и Дис попытались отринуть эти голоса как бросовые. Ведь сейчас реальным, единственно реальным и нужным, был их мир, мир их единой души, а тот, посторонний, — иллюзорным, ненужным. Но оттуда напористо проникали голоса…

Юлии потребовалось усилие разума и воли, чтобы взвесить два мира и вспомнить, что мир волшебного озера — мираж, а все остальное: грядущая вендетта доносчику, отъезд — самая что ни на есть реальность реального мира.

Час суда пробил. Голоса принадлежат Хризе и Еремею Васильевичу. Двое, один из которых пока не знает, что сейчас он явится подсудимым, приближаются к поляне четырех пней. Если Юлия и Дис промедлят — сорвут операцию.

— Атас! В кусты! — страшным шепотом приказала Юлия.

— Мы взрослые люди и… — не зная ситуации, Дис начал было митинг защиты прав человека, но Юлия пресекла эти поползновения:

— Говорят тебе: в кусты! В засаду! Цицерон! Здесь — жареное дело, — итак, пресекла их с таким запалом, что Дис поверил сразу и безоговорочно: дело “жареное”.

С юркостью птах порхнули за куст шиповника, сквозь макраме которого просматривалась вся поляна. Через три секунды после конспиративного броска двоих на ней появились Хриза и Еремеев.

— …Итак, вы готовы уехать со мной?! — удивленно переспросила Хриза, на локте у которой болталась яркая летняя сумка. Выбрав взглядом пенек, присела.

— Если все это не розыгрыш — готов, — заверил Еремеев, присаживаясь на соседний.

— Я потрясена, — призналась Хриза. — Ведь вы сами — воплощение нивельского образа жизни…

— Будь проклят этот образ! — в сердцах выпалил он, все более расковываясь оттого, что ему не надо притворяться.

— …Но вы всегда были на виду, занимали посты…

— Что они стоят, эти посты! Провались они пропадом!

Быдло считает верхом блаженства персональное авто, куски в элитарном раздатчике, но поверьте мне, Хриза, — он сделал к ней порывистое движение — она даже инстинктивно отшатнулась. — У меня в жизни никогда не было легкости — никогда. Ваша жизнь, я понимаю, — упоительный калейдоскоп…

“Ну, конечно, — мстительно хмыкнула про себя Хриза, — конные прогулки, заокеанские вояжи, солнечные коктейли — знал бы ты, хрюняй…” А Еремей Васильевич уже любовался воображаемыми картинками этого калейдоскопа, куда ему до боли в селезенке приперло втиснуться самому: