Динни Пэн - Сокровища Джарда. Западня XX века. Ловушка для Марианны. Казнить палача. Тайна рабыни Изауры

— …Путешествия: то пирамиды, то заповедники с лианами и с зубрами, серфинг на море, ужин где-нибудь в “Рице”,— почувствовал, что увлекся перераспределением чужих доходов, сделал скорбное лицо и возвестил: — Но самое тяжкое в моей повседневной жизни, вы, Хриза, не поверите, — ответственность, постоянная ответственность — давит плечи, давит грудь — ну да бог с ней, не о том разговор!..

“Как раз о том, — подумала она. — О том, что когда-то ты взял на себя сатанинскую ответственность распорядиться свободой… и даже жизнью человека…” Пора было воскресить в его замутненной памяти Туру нескольких десятков лет давности, Композитора…

— Вы сгущаете краски, Еремей Васильевич, — мягко укорила Хриза. — Дайте-ка сюда вашу руку. По ладони как по карте воспоминаний я верну вас к светлым мгновениям — а они промелькнули у каждого — хотя бы давным-давно, хотя бы в молодости. — Голос ее стал тягучим. Если бы Еремеев не был упоен сейчас мечтой о прорыве с ней к легкости, к заманчивой жизни, он бы почувствовал отзвуки напряженности в Хризиной полушутливой речи. А Хриза уже с ловкостью чародея оживляла перед Еремеевым картинки былого.

— …Вы жили в Сухоплюйском переулке, а напротив, в доме с эркером… — Она не просто набрасывала скудный графический рисунок, из которого давно улетучились краски, соки, запахи — вдохновленная болью памяти, она словно отдернула перед ним занавес, за которым магически воскрес вид на соседний дом с эркером.

…Развлекается на балконе, пародируя мелодии Композитора, ручной щегол Ми, вольности которого не ущемляют ни сам Композитор, ни его дочка, маленькая девочка, романтически названная отцом Хризантемой. Порхает воздушная кисейная занавеска, затканная летним солнцем. Из-за нее выскакивает девчонка: бант обвис к плечу, рот в вишневом варенье. Она протягивает Ми ложку с угощением, причмокивает, возбуждая у того аппетит. Ми ломается. “Ты не знаешь случайно, Хри-Хри, — кричит из глубины комнаты отец, — кто вымазал рояль сиропом?” — На что девчонка безмятежно замечает: “Я с твоим роялем еще вчера поссорилась, не знаю!”

Там, на балконе, там, в комнатах, — непостижимая для Еремеева жизнь — волнующая, мелодичная, солнечная — которую он услеживает из своей комнаты из-за своих ситцевых занавесок. Там живут “барски”, а он вечно торчит в присутствии, дышит едкой бумажной пылью, наживает себе астму. А он имеет заслуги в нивельской борьбе. А они… Хоть бы у них щегол сдох! Или балкон обвалился… когда на нем будет вся компания: и девчонка, и сам Композитор…

— Вы помните Композитора? — тихо спросила Хриза.

— Да-да, такие чудесные мелодии, — как бы между прочим заметил Еремей Васильевич, которому направление разговора начинало мешать.

— А вы не знаете о его дальнейшей судьбе?

— Ну что вы! — отмахнулся почти раздраженно. — Столько лет! Столько дел! Меня тогда направили на великую стройку! Не до того!

— Он погиб. — Сообщение прозвучало как брошенный в воду камешек: тихий звук падения и тишина затем.

— Да что вы говорите! — посочувствовал Еремей Васильевич и со старческой тщательностью уточнил: — Инсульт? Инфаркт?

— Донос, — поставила диагноз Хриза. — Тогда донос означал смерть.

— И не говорите, — запричитал он. — Кровавые были времена, не дай бог. Жестокие были времена…

— Времена? А люди?

— Разве это люди! За лишний кусок готовы были удавить!..

Не давая Еремееву распалиться в обвинительной речи человечеству, Хриза вдруг как-то очень просто, очень обыденно спросила его:

— …Как вы — Композитора?

Он не ожидал. За мгновение он налился пунцовой отечностью. За это же мгновение Хриза достала из сумки бумагу и вплотную приблизила ее к его бордово-сизому сейчас лицу. Увидев копию доноса, Еремеев возмутился — с пещерной дикостью возмутился, вознегодовал до разрыва сосудов — тем, что ее допустили к архивам, какую-то самозванку допустили к святая святых, и прохрипел:

— Кто… посмел?!

— Справедливость, — уже по-змеиному прошипела Хриза.

— Вы кто?

— Подружка Ми, девочка с балкона.

— Ясно. Это — шантаж?!

— Это — приговор.

Еремеев не понял. Остановившись на версии шантажа, уточнил:

— Сколько?

— Много.

— Не зарывайтесь. Допустимую сумму выделю, бешеную — нет. Итак, цена бумажки!

— Ваша жизнь, — Хриза улыбнулась потусторонне.

Решив, что имеет дело с сумасшедшей, не почуяв за сады за своей спиной — а там уже стояли наготове Юлия и Дис, — Еремеев начал слегка приподниматься с пенька, просчитывая, что выгоднее: удар-рывок или… Захваченный своими планами-подсчетами, Еремеев не понял, что все уже решили за него.

В тот момент, когда подсудимый вскочил, Дис ударом по жирным плечам вновь усадил его на пенек.

— Ко-опчик! — застонал ушибленный. — Шайка!.. Чего вы хотите?

Юлия и Дис стражами стояли по бокам. Хриза сидела невозмутимо, как идол. Так же хладнокровно возвестила:

— Мы хотим напомнить вам — заплывшему жиром, погрязшему в коррупции, — мы хотим напомнить вам, что испокон веков в Нивелии честь была превыше всего. Вы обесчестили себя и свое дело. Вы должны самоуничтожиться.

— Что? — он огляделся вокруг, замедленно, а потом вдруг резко завопил: — Патри!.. — Дис набросил свою ладонь как кляп.

— Еремей Васильевич, — с какой-то ласковой горечью сказала Хриза. — Нечиста ваша совесть, запятнана ваша честь. У вас один выход. — Она достала из цветастой сумки удавку — нейлоновый шнур.

Из-под крепкой Дисовой ладони раздались пещерные звуки, которые издал, похоже, загнанный зверь.

— Покончите с собой, — почти мягко посоветовала Хриза. — Так будет лучше: для нас, для Нивелии. Такие чиновники, как вы, завели ее в тупик. Завершите свою жизнь достойно. — Увидев судорожные движения, Хриза сделала Дису знак, и он отпустил руку.

— Если вы повесите меня, — захлебываясь, начал Еремеев, — то смертная казнь обеспечена и вам, и вашей дочери, и ее парню! Вы не дети! Ради меня, вы понимаете, перевернут всю Нивелию, а вас найдут! Что вам от того, что вы удавите меня? Подумайте о своей жизни. Смертную казнь я вам гарантирую! — И вдруг блик счастья отразился на пунцовом лице оратора: он завидел вблизи, через кусты, знакомые очертания. Позвал победно, с ликующим клекотом: — Ася! Асенька!

Та выскользнула на поляну, с детским любопытством вбирая в себя странную картину. Бурливо посвящая ее в незаконные действия “шайки”, Еремей Васильевич приказывал:

— Вы должны будете все подтвердить на суде, Ася! Они захватили меня! Вы должны будете… Они…

“Сейчас начнет пресмыкаться, — подумала Юлия, с презрением увидев, как нервозно стала подергиваться Асина голова. — Привыкла лизать…” Но Ася, словно вскочив на баррикады, вдруг крикнула — и как сумела заменить свой шелестящий голос на зычный?