Владимир Першанин - Мы умрем в один день [сборник]

Город, наступавший на Хамовку рядами девятиэтажек, остановился, не перевалив через болотистую низину. Дальше строить высотки было нельзя.

Дом, в котором жил Саня с матерью, стоял на краю оврага, и почти весь огород приходился на сползающий овражный склон. Мать умудрялась выращивать здесь огромные тыквы и собирала неплохой урожай картошки. Дом слепил из самана и обрезков досок сразу после войны покойный Санин отец. Он умер лет восемь назад, а перед этим долго болел. По причине пьянства его лечили от печени, но умер отец от нефрита.

За прошедшие годы дом осел и стал сползать следом за огородом в овраг. Маленькие, наглухо вмазанные окошки, в полуметре от земли, выходили на засыпанную шлаком улицу. Шлак позволял передвигаться, когда дожди превращали глинистую почву в клейкое месиво. Летом ветер выдувал из шлака мелкую черную пыль, которая скрипела на зубах и делала серым свеже-выстиранное белье. В овраг всей улицей скидывали мусор и выливали помои. Туда же бросали дохлых кур и кошек. Вонь никого не смущала. К ней привыкли, как привыкли к полчищам крыс, заброшенности никому не нужного поселка и вечно пустым полкам единственного магазина.

Мать налила Сане горохового супа с плавающими кусочками сала. Он поболтал ложкой и просительно глянул на мать. Та поворчала и принесла из другой комнаты кружку браги, подкрашенной смородиновым вареньем. Саня весело опрокинул содержимое и с аппетитом принялся хлебать горячий суп.

— Сережка Клевцов приходил, — сообщила мать, — к вечеру снова обещал зайти.

— Чего ему надо?

— Не сказал. Либо выпить не с кем. Родная душа.

Мать поставила на стол чай с горбушкой хлеба и стала рассказывать, что талоны на масло, видно отоварить не удастся, его и в городе нигде нет, а колбасу должны привезти завтра.

Саня, согласно кивая, допил чай с горбушкой хлеба и вышел на лавочку покурить. Он работал мотористом на насосной станции, сутки — дежурство, трое — дома, впереди еще оставался день отдыха, а Саня решил, что завтра надо будет опять съездить в степь, пока держится хорошая погода, а черепа отчистит й приготовит для продажи на дежурстве. Конечно, не самое лучшее занятие — мертвецов тревожить, но им-то теперь все равно, Сане жить надо. У матери пенсия сто пятнадцать рублей, да и сам он зарабатывает не густо. Руки у Сани хорошие, мог бы слесарем в любом кооперативе деньгу зашибать. Но уходить из мотористов он не хотел по двум причинам. Первая — увечье. Среди нормальных, здоровых мужиков Сане становилось не по себе. Не то, что говорить, а посмеяться вместе с ними над анекдотом и то не мог. Вылетало изо рта с брызгами слюны шипенье, и от такого Саниного веселья становилось другим не по себе.

Вторая причина — отвык от людей. Еще мальчишкой, когда выписался с изуродованным лицом из больницы, ловил беззастенчиво любопытные взгляды прохожих на улице, а про школу и говорить нечего — навязчивая жалость учителей да смешки придурков-малолеток, с кем пытался он по второму разу закончить восьмой класс. Из школы Саня сбежал и, немного поболтавшись, ушел в дежурные мотористы, где и работал уже шесть лет.

Серега Клевцов, носивший по причине долговязости кличку Костыль, появился через полчаса. Они когда-то учились в одной школе, потом Клевцовы получили квартиру и переехали в город. Костыль закончил техникум, но по специальности никогда не работал. Уезжал на Север, неудачно женился, подрабатывал в каких-то шаражках, а последний год болтался на толкучке, занимаясь мелкой фарцой.

Выглядел неплохо. В джинсовой куртке-варенке, в таких же брюках и белых кроссовках, которые успел вывозить в грязи, пока добрался до Саниного дома.

Они немного посидели, вспомнили общих знакомых. Вернее, говорил Серега, а Саня лишь кивал в ответ. Потом Клевцов достал из кожаной, через плечо сумки бутылку водки и складной стаканчик с зеркалом на донышке.

— Я сейчас закусить соображу, предложил Саня, но Серега сказал, что не надо и разломил на две части кривой тепличный огурец.

Когда выпили по одной и второй, Клевцов перешел к делу.

— Продай шпалер?

— Че-ево? — удивился Саня.

— Тебе солить что ли, свои железки, Хорошие люди за пистолет с патронами семьсот рублей предлагают.

— Какие люди?

— Тебе не все равно? Надежные люди, я отвечаю.

— Нет у меня никаких пистолетов…

Ветер уныло раскачивал верхушку старого тополя возле дома Лукашиных, а здесь, в затишье, под нежарким еще апрельским солнцем, было тепло и уютно. Саню клонило в сон. Он хорошо пообедал, в голове приятно пошумливало от выпитой водки, и предложение приятеля оставило его равнодушным. Клевцов снова стал уговаривать и набавил триста рублей. Саня насвистывал мелодию из «Мужчины и женщины». Свист, в отличие от несвязной речи получался на удивление чистым и музыкальным. Серега понял, что уговаривать бесполезно. Они допили водку, и Клевцов, спрятав стаканчик, застегнул сумку на молнию. Потоптался, ожидая, что скажет Саня, но тот молчал.

— Бывай!

Саня пожал протянутую руку. Разговор о пистолетах ему не понравился.

Олег, выйди, я переоденусь, — сказала Катя.

Ее спутник взял с полки газету и молча вышел из купе, задвинув за собой дверь. Катя Клевцова пожала плечами и стала неторопливо расстегивать блузку. Пожалуй, она не возражала, если бы Олег остался, тем более, что их третий попутчик в соседнем купе играл в карты и, судя по всему, быстро возвращаться не собирался.

Олег ей нравился. Впрочем он нравился большинству женщин. Среднего роста, тонкий в талии, с хорошо развитым торсом гимнаста, Олег сразу обращал на себя внимание. Это делало его достаточно самоуверенным. Они впервые остались одни за целую неделю, и Олег мог бы не торопиться уходить. Подумаешь Сталлоне! К тому же, опять пожадничал, ни поесть, ни выпить в дорогу не захватил. Впрочем, он спортсмен — ему пить нельзя. И на женщинах, наверное, здоровье экономит.

Человек, о котором она думала, совсем не догадывался о ее переживаниях, умостившись на откидном сиденье, он рассеянно глядел в окно на покрытые серым подтаявшим снегом поля и голые лесополосы, над которыми кружились грачи. Он снова и снова представлял события завтрашнего дня, которые проведут черту между прежней его жизнью с его институтом, спортом, друзьями и тем будущим, к которому Олег себя готовил.

Ночью он бесшумно спустился со второй полки и, оглянувшись на храпевшего соседа-картежника, нырнул к Кате. Сосед, проснувшись от стонов и возни, приподнялся на локте, вглядываясь в полутьму. Потом фыркнул и крутанулся лицом к стенке, натянув на голову одеяло.

Москва встретила их людской сумятицей и кашей грязного снега на тротуарах. Катя долго не могла дозвониться — номер был занят.