Сильвина Окампо - Ненависть любви

Я так глубоко погрузился в медитацию, что разговор остальных для моего уха почти сливался с жужжанием мух. Меня не удивил и не раздосадовал внезапный сухой хлопок (наш друг Мускариус за работой). Постепенно, будто собирая из кусочков мозаику, по обрывкам разговора я восстановил картину: собрание представляло собой кучку испуганных людей, которые пытались скрыть свой страх и втайне раскаивались, что вызвали полицию, откровенно надеясь, что песок воздвигнет вокруг гостиницы непреодолимую стену.

Я спустился, чтобы поддержать Эмилию.

Ее лицо было прекрасно и безмятежно. Она напоминала Прозерпину кисти Данте Габриэля Россетти [13] Прозерпину кисти Данте Габриэля Россетти. — «Прозерпина в аду» (1874) — картина английского художника и поэта Данте Габриэля Россетти (1828–1882). : сидела опершись на руку, в которой сжимала лиловый носовой платок. В той же позе я оставил ее несколько часов назад. Мы поговорили о чем-то несущественном. Она между прочим сказала, что доктор Корнехо настаивал на том, чтобы побыть немного наедине с покойной. Эмилия ему в этом отказала.

Я вернулся в холл. Корнехо сидел на стуле выпрямившись и изучал, вооружившись очками, бумагой и карандашом, увесистый том. Когда я вижу читающего человека, мой первый порыв — забрать у него книгу. Предоставляю любознательным проанализировать это чувство: непреодолимая тяга к книге или недовольство тем, что не я в центре внимания? Я ограничился вопросом — спросил его, что он читает.

— Это стоящая книга! — ответил он. — Путеводитель по железным дорогам. Я держу в голове план всей страны — разумеется, я имею в виду сеть железных дорог — и стараюсь включать в него самые удаленные и незначительные пункты, с точными расстояниями между ними и продолжительностью поездок.

— Вас занимает четвертое измерение. Пространство во времени, — заключил я.

Маннинг загадочно заметил:

— Бегство от реальности, я бы сказал.

Атуэль смотрел в окно. Он позвал нас. Сквозь вихрь песка мы разглядели, как подъехал «рикенбекер». Впервые за сегодняшний день я рассмеялся. Должен сознаться, что сцена, развернувшаяся перед нами, напоминала убыстренную киносъемку и была непередаваемо комична. Из автомобиля вылез сначала один, потом еще один человек, потом еще… в общем, всего шестеро. Все они высыпались через заднюю дверцу. Потом деловито извлекли из машины длинный темный предмет. Они пытались бороться с ветром и потому казались нам через стекло неустойчивыми и бесформенными, как в кривом зеркале. Они ковыляли в потемках осторожно, как ночью, то и дело спотыкаясь. Чуть не плача от смеха, я смотрел, как они приближаются к гостинице. Они несли гроб.

Комиссару Раймунда Аубри и полицейскому врачу, доктору Сесилио Монтесу, мы предложили можжевеловую водку и бутерброды с сыром и маслинами. Тем временем Эстебан, шофер, полицейские и человек в светлом костюме с черной повязкой на рукаве — как мне объяснили, владелец похоронного бюро — отнесли гроб в подвал.

Я очень скоро раскаялся в том, что налил доктору Монтесу рюмку водки. Правда, тогда я еще не понял, что лишняя рюмка вряд ли могла повлиять на состояние моего молодого коллеги. Доктор и так был нетрезв: он уже приехал подвыпившим.

Сесилио Монтес был среднего роста и довольно тщедушный. Темные волнистые волосы, большие глаза, очень белая, бледная кожа, тонкое лицо, прямой нос. Одет был в недурно скроенный охотничий костюм из зеленоватого шевиота, который когда-то был весьма щегольским. Шелковая рубашка — не первой свежести. В общем, основной чертой его внешнего вида была неряшливость. Сквозь упадок и вырождение проглядывал прежний блеск. Интересно, каким ветром этот персонаж русского романа занесло в наши края. Я даже обнаружил неожиданное сходство между аргентинской и русской равниной и подумал о некотором родстве душ наших народов. Вообразите только что окончившего курс молодого врача, приезжающего в Салинас с благородной целью и верой в цивилизацию и постепенно опускающегося под влиянием провинциальной пошлости и запустения. Я поддался обаянию образа «моего Обломова» и посмотрел на него с симпатией.

Он же, напротив, по-видимому, не испытывал ко мне даже той остаточной, элементарной приязни, какая в нашем бесприютном мире объединяет людей одного рода деятельности, одной профессии. Он едва отвечал, когда я обращался к нему, а когда удостаивал меня ответом, был либо равнодушен, либо агрессивен. Я, к счастью, вовремя вспомнил, что Монтес пьян и что всякий раз, когда я, следуя внезапному порыву, сближаюсь с коллегами, не обнаруживаю в них ничего, кроме душевной вялости, порожденной предрассудками научного позитивизма XIX столетия.

Комиссар Аубри был высокий, румяный, загорелый мужчина, а его небесно-голубые глаза излучали непрестанное удивление. На глазах-то я и хочу остановиться подробнее, потому что они показались мне самой примечательной чертой этого человека. Их нельзя было, пожалуй, назвать ни очень большими, ни, что называется, магнетически притягивающими, ни пронзительными. Я бы сказал, в них вибрировала вся Комиссарова жизнь; он слушал и думал глазами. Вы еще только начинали говорить, а глаза Аубри уже смотрели на вас так пристально и внимательно, с таким ожиданием, что ваши мысли путались, а слова захлебывались в невнятном бормотании.

— Не сомневайтесь: тут типичный случай отравления стрихнином, — мрачно констатировал я.

— А это еще надо посмотреть, уважаемый коллега, надо еще посмотреть! — сказал Монтес. Он повернулся ко мне спиной и обратился к комиссару: — Обратите внимание: подозрительно настойчивые попытки навязать нам свой диагноз.

— Кабальеро! — воскликнул я, невольно выбрав слово столь же нелепое, сколь нелепа была сама ситуация. — Если бы вы не были пьяны, вы бы не позволили себе столь… неразумных слов.

— А вот некоторым, чтобы говорить глупости, не обязательно и напиваться, — ответил Монтес.

Я как раз обдумывал ответ, который уничтожил бы этого алкоголика, когда вмешался комиссар.

— Сеньоры, — сказал он, пригвождая меня к месту неотвратимым взглядом, — вы не могли бы проводить нас в комнату покойной?

Полностью сохраняя самообладание, я повел их вниз. Дойдя до спальни Мэри, я открыл дверь и посторонился, пропуская комиссара. Первым вошел доктор Монтес с маленьким фибровым саквояжем в руке. Саквояж вызвал у меня вполне определенные ассоциации, и я прошептал:

— Душе Мэри уже не нужна акушерка.

Монтес был вынужден признать правильность моего диагноза; его тайные надежды не оправдались. Мэри действительно умерла от отравления стрихнином.

Обстоятельный комиссар начальственным тоном велел полицейским следовать за ним.