Сильвина Окампо - Ненависть любви

— С вашего позволения, — сказал он нам, — давайте осмотрим комнаты всех постояльцев по порядку.

Я одобрил эту меру. И тут комиссар обратился непосредственно ко мне:

— Начнем с вашей, доктор. Если только кто-нибудь сам не признается, что держит у себя стрихнин.

Все молчали. В том числе и я. Слова комиссара глубоко уязвили меня. Мне даже в голову не могло прийти, что моюкомнату будут обыскивать.

— Не впутывайте меня в это, — наконец смог выговорить я. — Я врач… Я требую уважения…

— Весьма сожалею, — ответил комиссар, — но для закона все на одну колодку.

Мне показалось, он хотел дать мне понять, что употребляет слово «колодка» не только в метафорическом смысле. С тяжелым сердцем я повел их, а вернее сказать, пошел за ними к себе в комнату. Там меня ожидали крестные муки, и все же я испытывал некоторое удовлетворение оттого, что так прекрасно владею собой.

Совершенно беспомощный, как будто мне впрыснули яд кураре, я вынужден был молчать, когда чужие руки рылись в моем саквояже и (это уж просто неслыханно!) грубо открывали нежные и чувствительные, как невинные девушки, пузырьки моей аптечки.

— Осторожно, сеньоры! — воскликнул я, не в силах более сдерживаться. — Это же микроскопические дозы! Понимаете? Осторожно! Любой посторонний запах, любое прикосновение могут повлиять на качество медикаментов.

Я достиг своей цели. С удвоенным рвением эти люди накинулись на аптечку. Тем временем я протиснулся между полицейскими и столиком. Как бы случайно опершись правой рукой о его мраморную поверхность, я ухватил пузырек с мышьяком. К любым лишениям я был готов, только бы у меня не отняли эти крупинки — краеугольный камень моего здоровья.

Когда полиция наконец закончила осмотр аптечки, я незаметно уронил пузырек с мышьяком туда, где лежали, сваленные в кучу, остальные лекарства. Я думал, что теперь спасен, но судьба готовила мне новые испытания. Холодея, я услышал, как комиссар заключил:

— Потом сделаем анализ всех таблеток.

Подумать только, эти слова невежды относились и к моим крупинкам! Естественно, мышьяк будет упомянут в протоколе. Но комиссар Аубри, продемонстрировав отсутствие всякой логики, сравнимое разве только с отсутствием у него всякой вежливости, прошел в комнату Корнехо, предоставив мне, таким образом, полную свободу принимать меры предосторожности, которые подсказывал здравый смысл.

Смело берусь утверждать, что осмотр комнат остальных постояльцев не потребовал от комиссара Аубри той тщательности и скрупулезности, какую он проявил в комнате доктора Умберто Убермана.

Пока свита Аубри продолжала обследовать гостиницу, я тоже не сидел сложа руки. Приведя в порядок свою комнату, я в свою очередь занялся расследованием… Выйдя в коридор, я с огромным удивлением обнаружил, что ни один полицейский не охраняет место преступления. Я укрылся в тени, в том самом месте, где вчера вечером Мигель подслушивал ссору Эмилии и Мэри. Тотчас вспомнив, как застал тут Мигеля, я внезапно испугался: меня ведь тоже могут обнаружить.

Я было собирался бежать, но меня удержали чьи-то шаги. Это была машинистка. Я уже начал немного ориентироваться в этом наглухо закупоренном доме, в этом замкнутом мирке (как заключенный начинает узнавать в лицо тюремных крыс, а больной привыкает к рисунку на обоях и завитушкам на лепном карнизе потолка, заменяющего ему небо). Потрясая своим оружием, Охотница возникла в полутьме коридора. Она грозно обходила дозором свои владения, следя за полетом мух. Вскоре она затерялась в темноте.

Я еще немного выждал. Ничего не случилось бы страшного, если бы на меня наткнулась машинистка. И все-таки лучше никому не знать, что я прячусь поблизости от комнаты Мэри. Но слишком долго медлил. Появился Атуэль. Он тихо спускался по лестнице. Его походка — осторожная и одновременно твердая — просто парализовала меня, как внезапное откровение: вдруг обнаруживаешь, что человек, на которого ты раньше вовсе не обращал внимания, может быть способен на преступление.

Он вошел в комнату Мэри. Достал из-под кровати чемодан. Открыл его и порылся в нем. Потом обследовал бумаги, лежавшие на столе. Казалось, он что-то ищет. Его необыкновенное спокойствие выглядело неестественным: я подумал о хороших актерах, которые, зная, что на них смотрят, не обращают внимания на зрителя, презирают его… У меня на лбу выступил холодный пот. Атуэль оставил бумаги в покое. Он взял с полки красную книгу (я узнал ее: это был роман на английском языке, с тиснением на обложке — перекрещенные маска и пистолет), положил книгу в карман, направился к двери, выйдя, посмотрел по сторонам, сделал несколько широких неслышных шагов, опять остановился. После чего я увидел, как он через ступеньку поднимается по лестнице.

Наконец-то можно выйти из укрытия! Задержись я еще на минуту — попался бы какому-нибудь полицейскому. Я попросил кузину приготовить мне гоголь-моголь с ромом.

Комиссар собрал нас в столовой.

— Сеньоры, — сурово провозгласил он громовым голосом, — полагаю, вы готовы во всем сознаться. Я сейчас перейду в кабинет хозяина, а вы станете входить по очереди, по одному, как овцы на стрижку.

— У вас что, плохо с юмором? Почему вы не смеетесь? — спросил меня Монтес.

Я хотел достойно ответить, но мощный поток алкогольных паров заставил меня отступить.

Началось дознание. Меня вызвали в числе первых. Хотя на меня и не давили, я рассказал все, что знал, не утаив ничего, что могло бы пролить свет на случившееся и помочь следствию. Подобно милостивому к читателям автору детектива, я ограничился пока лишь расстановкой акцентов. Верилось, что под моим руководством даже скромный ум Аубри в конце концов заподозрит, что тут дело нечисто.

Выйдя из кабинета, я обнаружил, что забывчивость помешала мне нарисовать полную картину. Хотел вернуться, но меня не впустили. Теперь придется дожидаться, пока другие свидетели промямлят свои пустопорожние показания. В чистилище быстро не бывает!

Возможно, нелишним будет упомянуть в этой хронике одну деталь, которую Аубри сообщил мне в частной беседе, — о показаниях Андреа. Оказалось, в тот роковой вечер моя кузина, как обычно, поставила на тумбочку у кровати Мэри чашку шоколада. Теперь чашка исчезла. Андреа утверждала, что сразу не заметила пропажи по причине якобы нервного потрясения.

Наконец появился заказанный мною гоголь-моголь. Я воспрянул духом. Когда меня снова вызвали, я поднялся с места не как подчиняющийся приказу, но как жаждущий взять реванш. Входя в кабинет, я напевал известную песенку: