Михаил Черненок - Следствием установлено

– Егор Кузьмич, вы помните, в сентябре шестьдесят шестого года Зорькиной была телеграмма от жениха?

– Марине? – уточнил старик. – Дак, слышь-ка, я за свою почтальонскую жизнь столько телеграмм доставил в Ярское, что все и не упомнишь.

– Эта телеграмма была за несколько дней до того, как вы ушли на пенсию, и написана была она вашей рукой.

Старик опять погладил макушку:

– Кажись, припоминаю. Доставлял такую телеграмму.

– Почему она была написана вашим почерком?

– Потому, что сам ее писал. История, слышь-ка, такая вышла. Телеграмму эту я точно получил в узле связи в райцентре. Положил вместе с прочей корреспонденцией – так по-ученому называется почта. Потом оказалось, что телеграммы нет. Или обронил где, или спер кто, не скажу. А дело серьезное, я понимаю. Взял телеграммную бланку и собственноручно написал, как было в настоящей телеграмме. Имя жениха помню. Георгий – так по-грузинскому Егорий называется, стало быть, тезка мой. – Егор Кузьмич вздохнул. – Только жених не приехал. Для обману прислал сообщение или для испугу, потому как Марина в то время с Витькой Столбовым любовь крутила. За двумя зайцами погналась и ни одного не поймала.

– И еще одно, Егор Кузьмич, меня интересует. Почему вы ушли на пенсию как раз в тот день, когда забросили культстановский колодец? Совпадение это или какая-то причина была?

Стрельников опустил глаза, подумавши, вздохнул и неторопливо поправил картуз.

– Гляжу, у тебя вылитый мой характер. Страсть любопытный. И хорошо это, и опять же плохо. Сколько я неприятностей из-за своего любопытства поимел – не счесть! А с пенсией у меня, слышь-ка, неантересная история. Но поскольку с любопытством ты, как и я… К тому же полюбился мне. Опять же, за что полюбился? За правильность характера, за уважение ко мне. Так вот, стало быть, из уважения к тебе расскажу историю про пенсию, – Стрельников передохнул, виновато поморщился. – Я, слышь-ка, сказывал, что старуха оконфузила. Показалось ей по глупому уму, что я любовные письма чужие читаю. Баба, ежели она даже самая умная, все одно остается бабой. А моя Андреевна и умом не отличается, стало быть, вдвойне баба. Раззвонила всей деревне об моем любопытстве. Слух до начальства дошел… Как сейчас помню, тринадцатого сентября шестьдесят шестого года последний раз газеты на культстан привез… Не прояснилось еще, кто в колодце оказался?

– В деревне больше меня знают, – уклонился от ответа Антон.

– Дак, слышь-ка, деревенским верить сильно нельзя. Тут кто на кого злость имеет, тот на того и бочку катит. К примеру, послушай того же Проню Тодырева. У него самый плохой человек – Витька Столбов. Опять же, почему Витька? Потому что сопатку Проне начистил принародно. Так вот Проня до сей поры не может этого забыть, хотя сам виноватый был – с кинджалом на Витьку набросился.

– С каким кинжалом?

Егор Кузьмич смущенно опустил глаза.

– Ну, могет быть, и не с кинджалом, с ножиком. Сам я не присутствовал при этой истории, только скажу тебе: по пьянке Проня жуковатый мужик – так на рожон и лезет. Вот Витька и дал ему мялку для памяти.

Антон заметил, что даже болтун Слышка и тот не хочет передать слух, который распространился по деревне, – это разжигало любопытство. «Кого и почему они скрывают? Боятся или, как говорил Столбов, не хотят попасть в свидетели?»

На следующий день в Ярском наконец появился Резкин. Бабка Агриппина прямо-таки помолодела от радости. Уставила стол допотопными бутылками с самодельной настойкой, успела сбегать в сельмаг за «казенкой», вытащила на свет божий из погреба маринованные грибочки-огурочки и, повязав праздничный цветастый передник, лихо принялась разбивать яйца о край вместительной шкворчащей салом сковороды.

Суетясь, то и дело всплескивала руками и благодарила Антона:

– Уж и не знаю, какое тебе говорить спасибо за унучика! И как ты только, сынок, его отыскал?! Последний разок хучь погляжу на Юрку. Когда он теперь ко мне соберется? Ай, Юрка! Ай, барсук этакий! Сколь годов ни слуху ни духу не подавал…

Юрка – коренастый парень, в белой нейлоновой рубахе нараспашку, по-модному длинногривый – поблескивал вставным зубом и хохотал:

– Бабуся, чтобы наполнить этот ноев ковчег яичницей, колхозной птицефермы не хватит!

– Хватит, унучик, хватит. Они у меня непокупные. Куда их девать? На базар в раивонный центер я не езжу, а здесь продавать некому, – приканчивая второй десяток, отвечала старушка.

Вспоминая телефонный разговор с Антоном, Резкин покатывался:

– Ну разыграл ты меня, елки с палками! Чес-слово, разыграл! «Из собеса говорят»… Перепугал насмерть. Думаю, или долго жить бабуся приказала, или на алименты подала, – и тут же начинал ругать себя: – Пижон самый последний. Думаю, хозяйство бабуся имеет, пенсию получает, деньжонок в чулке хватит. В нем, если покопать, керенки, наверное, еще припрятаны. Что старухе еще надо? Приеду, только чулок растрясу, – налил по стакану водки. – Давай за знакомство врежем! Я, елки с палками, давно уже не прикладывался к беленькой, работа замотала.

Антон накрыл свой стакан ладонью

– Мне нельзя, Юра. Я и сейчас на работе.

– Какая у тебя тут работа! Магазин обчистили, что ли?

Узнав, что интересует Антона, Резкин задумался и скороговоркой стал припоминать, как ехал из Владивостока после демобилизации. Его рассказ почти слово в слово подтверждал показания Гаврилова на допросе у подполковника. Подтвердил он и предположение, что Георгий и Юрий – одно лицо.

– Тут вот как получилось, елки с палками. Рыжего, как и меня, звали Юркой. Когда мы все трое знакомились, Зорькин сказал: «Я в некотором роде тоже Юрка, так что давайте будем называться одинаково».

– Рыжий на самом деле геологом был?

– Каким геологом? – Резкин махнул рукой. – Шарамыга какой-то. Из Владивостока мы еле тепленькие выехали – друзья, проводы и все такое, елки с палками. Деньжонки были, а он без рубля оказался, стал заискивать перед нами, обещал рассчитаться. Настроение наше после демобилизации на высоте было, готовы весь мир одарить, ну и увезли его с собою. Подумаешь, там сотнягу-другую на него потратить! Все равно в дороге пропили бы.

– В Ярское Зорькин не собирался заехать? У него, кажется, со здешней заведующей птицефермой роман был.

– Тут так, это самое… Вначале я думал, что он родня Марине Зорькиной. Оказалось, однофамильцы всего-навсего. Ну, он стал Мариной интересоваться. Плохого мне сказать нечего было – Марина мировецкая деваха. В Красноярске, только поезд остановился, Зорькин говорит: «Знаешь, я заеду к ней, кое-что уточнить надо. Побежали, подарок купим». Ну, выскочили у вокзала, в один магазин, в другой – хоть шаром покати – подходящего ничего нет. Поезд вот-вот отправится. Рыжий подскакивает: «Туфли дамские лотошница продает!» Мы – к ней! Зорькин размер спросил – примерно подходит. Деньги – на кон. У лотошницы сдачи нет. Подсказываю: «Бери на сдачу косынку!» Голубенькая такая, с якорьками. Схватили и – к поезду. Только впрыгнули в вагон, поезд тронулся. А на следующей станции, название не помню, Зорькин бегал телеграмму Марине отбивать. Ну, а в Тайге я с Зорькиным и Рыжим расстался, – Резкин внимательно посмотрел на Антона: – Слушай, елки с палками, почему тебя это интересует?