Инна Булгакова - Литературный агент

— Нет, это лежит на мне. Девочки очень любили друг друга, такая душевная близость, говорят, встречается у близнецов — нечто вроде телепатии. Можно не верить в передачу чувств и мыслей на расстоянии, но известны примеры.

— Известны. У Мани началось обострение в ту ночь, как убили сестру. Эти интуитивные отношения между сестрами возникли, наверное, тринадцать лет назад?

— О чем вы? — удивился Старцев; лицо его в скорбных морщинах, облитое багряными лучами, походило на деревянную средневековую аллегорию «Страдание».

Я ответил намеком:

— Тесная жизнь, а особенно страдания, соединяют.

— Не всегда, молодой человек, не всегда. Но в данном случае… вы намекаете, что тринадцать лет назад девочки потеряли мать?

— Сожалею, что приходится касаться…

— Хватит реверансов! — оборвал он. — Мы не жеманные дамы. Кто вам рассказал о моей жене?

— Все. Каждый из вашего близкого окружения так или иначе упомянул о факте ее исчезновения. Без подробностей.

— А зачем вам подробности?

— Если уж я оказался так ужасно причастен к тайне вашей семьи…

Он перебил:

— Но не к той! Не к той давней… правда, нераскрытой. Но дочки были слишком малы, чтоб участвовать в ней.

— Однако участвовали. И есть лицо, связующее два трагических события.

— Кто это?

— Марина Морава. Знаете такую?

Тень воспоминания исказила на миг угрюмый профиль писателя.

— Тип деревенской колдуньи.

— Дети считали, что колдунья отравила их мать, и следили за ней.

— Кто это сочиняет? — надменно бросил Старцев.

— Денис.

— О, черт! Как все странно, — пробормотал он.

— За «сочинения» не убивают.

— Но какая связь… Сегодня утром его видел отец Киприан, он пил воду из источника.

Я ахнул.

— Все-таки успел перед смертью!

— О чем вы?

— Денис говорил мне вчера: «Вот бы туда съездить!» Дети пили воду по дороге в лес. А я вспомнил из Евангелия: «Где будет труп, там соберутся птицы».

Он посмотрел на меня пронзительно.

— Что еще говорил мальчишка?

— Он больше скрыл, чем сказал. Следователь предполагает, что законченный наркоман… вы знали, что Денис кололся?

— Понятия не имел.

— Так вот, юноша потребовал у того, кто убил Юлию, денег за молчание и умолк навсегда.

— Шантажистов, конечно, следует наказывать, — процедил Старцев брезгливо, — но все-таки не смертной казнью. Убийца-то каков живчик!

— Да уж. Только вчера Денис рассказал мне про Марину Мораву, а сегодня убит.

— Столетней старухой! — ирония жалкая, вымученная.

— Я не знаю, кем. Но из тех троих детей осталась в живых последняя…

— Вы еще не знаете? — изумился Старцев. — Я из церкви звонил следователю. Ублюдок сознался. Как ни странно — Юлий Громов. Прагматичный малый, жиголо и пиарщик.

— На первый взгляд он такой, — согласился я. — Да, сознался, это было при мне. Но не в убийстве Дениса.

— Господи, обычная увертка, чтоб скостить срок! Разве вы не видите разницы? Убить из ревности в состоянии аффекта — одна статья. Плюс уничтожить свидетеля — получается нечто совсем другое. При социализме — несомненная «вышка», но в нынешнем дерьме… — Писатель помолчал, явно пересиливая себя. — И все-таки в совокупности светит пожизненное. — Опять помолчал. — Что это вы болтаете: «осталась последняя»?

— Меня задела та детская история… Вы-то знаете, что истоки судьбы — в детстве.

— Какая история?

— Как ребята втроем искали мать: они носили с собой фотографию Марии и всем показывали.

После паузы он в задумчивости произнес:

— А мне — ни слова. Значит, то была игра. Тайная и трогательная, но игра…

— Федор Афанасьевич, вас на завтра следователь вызвал?

— Наутро.

— Вам придется говорить с ним о той давней «игре».

— Но Юлик был тогда очень молод, мы не знали его вовсе! — встревожился Старцев и схватился за телефон. — Манюня, это я. Как ты там?.. Все в порядке?.. У меня тоже все нормально, не волнуйся… Завтра позвоню… Сказал: завтра! Все! — отец оборотился ко мне угрюмым лицом. — Вы меня своими страхами заразили!

Я вдруг спросил словно невольно:

— Старшую вам не жаль?.. Простите!

Прозаик пресек жестом мои извинения, ответил размягченно:

— Если б вы знали, сколько ночей мне понадобилось, чтобы ожесточиться.

— Господи, зачем?

(Неправильный диагноз поставлен: не размягченно, а ожесточенно.)

— Она несла зло, разрушение и разврат. Все, довольно об этом.

— Федор Афанасьевич, я зайду сейчас к Мане, сразу, как приеду.

— Бабьи страхи, ваш маньяк в КПЗ сидит! — отрезал отец, но тут же маятник чувств качнулся в противоположную сторону. — Впрочем, спасибо за участие к моей семье. Не надо заходить, вы можете испугать…

Тут затрещал телефон, и Старцев плавно переключился на разговор с Платоном: все в порядке, чувствую себя хорошо… да, один, Маню отослал в Москву… позвоню завтра и т. п. Закончив, сказал рассеянно:

— Он еще ничего не знает, слава Богу.

— Покровскому нельзя доверить конфиденциальную информацию? — заинтересовался я.

— Мне надоели поучения неофита. — Старцев машинально закурил «Беломор». — А может быть, меня раздражает, что он при деле, так сказать, а я иду ко дну. Жизнь моя переменилась тринадцать лет назад.

В 89-м они переехали на дачу в мае, как только Юла окончила первый класс. Старцев работал над романом (последним на грани двух эпох) и однажды под вечер, по обыкновению, отправился на прогулку. Заглянул на кухню предупредить жену: она, в длинном халате и кокетливом переднике, готовила ужин. Дочки и Денис на детской площадке возились в песке.

— Помню, я еще поддразнил их: «Эх вы, семафорчики, застряли в песочнице, как маленькие!» Они не обратили на меня внимания.

— А почему «семафорчики»?

— Почему? — Старцев призадумался. — Слово вызывает образ, вот сейчас вспомнил: на них были очень яркие комбинезончики — красный, зеленый и желтый.

— Денис каждое лето проводил у вас на даче?

— Единственный раз, Лада попросила.

Он пошел, как всегда, в поле мимо озер и Преображенских куполов к лесной опушке слушать майских соловьев на исходе. Нет, в лес прозаик не углублялся — сидел на обросшем мхом бревне, наслаждаясь трелью и щекотом, дыша пахучим духом берез и ландышей в папоротниках. Умирать буду — вспомню шелестящий купол, белые колонны, зеленый ковер в нежнейших узорах цветов…

Время пролетело незаметно, лишь потом он сообразил: прошло часа два. Примерно в восемь Старцев вернулся на дачу. Дети по-прежнему играли в своем уголке, но на галерее его не ждал накрытый стол; горел свет в полуподвальной кухне, но Марии там не было. Он отметил с нарастающим недоумением приготовления к несостоявшемуся ужину: очищенные картофелины в глиняной миске без воды, сырая утка на противне, нарезанный колечками лук, бледно-зеленые листья салата в раковине… Прошелся по дому — пустые безмолвные комнаты — все большее беспокойство овладевало душой — позвал из окна мансарды: «Мария!» — и внешний мир ответил безмолвием. Спустился в сад к детям: «Где мама?» — «Мы не знаем, — ответил Денис, по праву мальчика «главный» в их тройке. — Мы ее не видели, правда, Юла?» (Пятилетняя Маня вообще не шла в счет.)