Инна Булгакова - Литературный агент

— Здесь все так и осталось, — сказала Маня.

— Как при маме, да?

Она кивнула.

— Федор Афанасьевич называл вас троих семафорчиками. Знаешь, почему?

— Не знаю.

— Вы с Юлой и Денисом были в ярких зелено-желто-красных одежках.

— В зеленом комбинезончике, — вдруг сказала она.

— Ты была в зеленом? Ты помнишь?

— Денис в желтом, Юла в красненьком. Вы отнесете?

Диалог прервался на самом интересном месте, но я не посмел раздражать больную продолжением и потащил поднос с супницей и тарелками наверх по скрипучей лестнице, обернулся: Маня стояла словно в трансе с ножом в руке… нож — не похож, не тот !..

— Уха! — ахнул Покровский, затронув нечаянно очень актуальную тему: — Господи, кому ж достанется такое сокровище?

Все трое уставились на девушку, которая приближалась к нам с ножами. «Сусанна и старцы» — совсем не к месту взбрело на ум. Старцев нахмурился.

— Не надо портить мне ребенка. Садись, Маня.

— Папа, мне не хочется.

— Ты должна поесть.

Она привычно повиновалась, присев на дряхлый диван. Страстов вдруг заявил, прищурившись:

— На столе кое-чего не хватает.

— Не хватает? — Маня встала.

— Принеси, голубчик, стопочки или рюмочки, словом, емкости для… — в руках фотокора, как у фокусника, внезапно возникла бутылка коньяка. — Пока Алексей Юрьевич общался со святым отцом, я сбегал напротив…

Платон заворчал:

— По какому, собственно, поводу надо…

— Без повода. Просто расслабиться. И не делай проблему из пустяков.

— Маня, — сказал отец, — принеси, пожалуйста, три стопки. Я не буду.

(А у Вагнера глаз наметан: великий реалист, видать, свое уже выпил!)

— Мне еще в Москву… — начал я.

— Можете переночевать у нас.

Маня принесла что надо, мы втроем выпили за «прелестное дитя» (тост Покровского).

— Рано ей еще думать о замужестве, — ответил рассеянно отец на какие-то свои мысли.

— Я не хочу, ты же знаешь, я останусь с тобой.

Теперь понятно, как Страстова сюда допустили — на условиях полной капитуляции!

— Ну, ну, что за крайности. Старые девы и бобыли вроде вас, — Федор Афанасьевич улыбнулся, смягчая слова свои, но и соединяя нас троих взглядом, — вызывают подозрения.

— Твой ребенок может Бог знает что о нас подумать, — заметил Платон серьезно. — Вот я — старый книжный червь — живу в мире воображения и женщин, честно, побаиваюсь.

— Тимур, и ты побаиваешься? — прозаик остро взглянул на фотокора. Тот засмеялся.

— А как ты думаешь?.. Чистая романтическая девушка в момент такой бабищей становится — как тут не испугаться?

— Не обобщай.

— Разумеется, присутствующие исключаются. — Страстов всем налил и быстро выпил. — Помню одну пару. Вот представьте: катастрофа в горах, страшный смерч сметал все живое на своем пути, словом, гибель Помпеи…

— Материал для репортажа, — предостерегающе вставил я, но журналист не унимался.

— Обязательно. Был и репортаж. Мужа, со сломанной ногой, уже несло в каменном потоке к краю пропасти, жена бросилась наперерез стихии (что практически человеку не под силу) и сумела вытащить его на выступ скалы, где находилась пещера с захоронениями.

— Она погибла? — спросила Маня.

— У меня, свидетеля, создалось сюрреалистическое ощущение, что эта очень красивая юная женщина отдала себя взамен мужа какому-нибудь гималайскому божеству. Ради достойной концовки, которая превратила бы репортаж в миф, ему полагалось бы стать монахом-отшельником в той пещере, в духовной брани с языческими мертвецами.

— А почему вы так говорите? — Манечка слушала всем существом своим — так слушают дети — и я простил ей любопытство.

— Как?

— Как будто издеваясь.

— Ну, извините, ежели звучит так. — Тимур смотрел на меня, и я произнес:

— Извиняю.

Маня перевела на меня голубой взор.

— Это про вашу жену?

— Про мою.

— Как замечательно.

— Ты употребила не то слово, Маня, — заговорил Старцев. — Примите и мои извинения за развязность тона. Вы не идейный холостяк, но и жениться вам будет непросто. Кто пережил подобную жертву, меряет атрибуты земной жизни иными мерками. Когда погибла ваша жена?

— Семь лет назад. Она была двадцатилетней студенткой-медичкой и уговорила меня взять ее на каникулах в экспедицию.

— Как ее звали?

— Анна.

Старцев плеснул себе немного коньяку в чайный стакан.

— За упокой Анны.

— Тогда и Дениса, и Юлии.

Выпили. Отец сказал отрешенно:

— Мне еще не доказали, что она убита.

Я вспомнил Вагнера — «пока не увижу ее истлевающий труп» — и не счел нужным настаивать. Старцев продолжал:

— Я им сказал: пусть ищут! Пусть обыщут весь этот страшный лес. А они: ливень в пятницу уничтожил все следы.

— Вы любили этот лес, там и сейчас цветут ландыши и поют соловьи.

— А я вчера даже не заметил, — подхватил он с мрачным волнением. — Я там давно не бывал.

— С тех пор, как исчезла ваша жена?

Он кивнул. Покровский удивился:

— Разве Мария в лесу исчезла? В том же лесу? Господи, какой ужас!

— Мне неизвестно! — хозяин все больше мрачнел. — Преднамеренно или нет ты повторил ее слова?

Покровский так и ахнул.

— Нечаянно, клянусь! — помолчал. — Вот так работает подсознание.

— Папа, ты в том лесу гулял?

— Я доходил до опушки и там сидел на подгнившем стволе, слушал птиц.

— А какие были последние мамины слова?

Отвечал Платон — все так же ошеломленно, но обстоятельно:

— Она разговаривала со своей обычной холодноватой любезностью. Я сказал, что выезжаю к ним. Она — что Федор ее предупредил и что меня ждет жареная утка с яблоками. «Потрясающе!» — подхватил я шутливо — и вдруг услышал искаженный, словно не ее голос: «Господи, какой ужас!» — и короткие гудки. Конечно, сразу перезвонил — безответно — и поехал в Холмы. Выхожу на платформу: Федор. Никогда не видел тебя в таком ажиотаже. Но я не связал… нет, не связал последние события с той давней загадкой.

— Что ж их связывает? — уточнил Тимур.

— Ключевой символ: лес.

— Повторю тебя: разве Мария в лесу исчезла?

— Не знаю, но дочь ее… Алексей уверяет, что в лесу.

— А вот Маня помнит, — вставил я, — что на ней был зеленый комбинезончик.

— Никогда ничего не расскажет, — нахмурился отец, — слова лишнего из нее не вытянешь.

Журналист пробормотал с нежностью:

— Великое достоинство для женщины, а главное — редкое.

— Я помню, как мама звала: «Маня!» — а я не могла ответить.

— Почему? — удивился Старцев.

— Денис запретил.

— Да почему?

— Я не знаю. Он мне рот зажал.

— Когда это происходило?

— Я не знаю. Папа, можно я пойду к себе?

— Пойдем, я уложу тебя, — отец явно испугался.

— Не надо, пожалуйста, я сама.

Тоненькая легкая фигурка в черном проскользнула в одну из дверей, выходящих на галерею. Мы втроем, не сговариваясь, выпили; Покровский заговорил вполголоса: