Анна Данилова - Сколько живут донжуаны

Сейчас, поднимаясь по мраморным ступеням свадебного салона в Москве, в самом центре, она не верила, что все это происходит с ней. И хотя на ней была шубка и шапка, все равно ей казалось, что она до сих пор обнажена и на теле ее продолжают гореть следы от прикосновений его рук. «Так вот она какая, любовь», — думала она, улыбаясь своим мыслям.

Неужели теперь каждая ночь будет такой, как эта? И он, самый красивый и нежный мужчина на свете, будет принадлежать ей, как она ему? Во многое ей верилось, даже в то, что когда-нибудь она станет великой пианисткой (он вселил в нее веру в это), но то, что эта ночь может повториться… Она боялась спугнуть даже саму мечту об этом. И даже войдя в свадебный салон, ослепительный в своей красоте и освещении, полный красивейших манекенов в воздушных белых платьях, она старалась дышать тихо и вообще не производить шума, чтобы не разрушить целую галерею созданных ею в своем воображении картин будущей счастливой жизни.

Обладая особенностью жить подчас в воображаемом мире, она совершенно не была обеспокоенна тем фактом, что официального предложения ей никто не сделал, что проведенная с мужчиной ночь могла оказаться лишь приятным сопровождением занятий. Во всяком случае, так могла воспринять связь с преподавателем любая другая ученица Светлова, но только не Таня Туманова. Она была уверена в любви Игоря Николаевича, чувствовала ее, жила ею, и забери у нее кто-то это чувство, вся ее жизнь потеряла бы смысл. Она осознавала, что последние три года, которые она активно занимается со Светловым, смахивают на сон. Слишком уж все неправдоподобно, волшебно, но все же это не было сном, это была реальность, к которой она медленно, но привыкала. Училась жить самостоятельно, одна в большом городе, снимая комнату и почти сутками занимаясь музыкой. Это Светлов помог ей найти комнату, он отыскал способ с помощью какой-то там специальной комиссии училища ее оплачивать, не говоря уже о выигранном ею гранте. Она ничего не понимала в грантах, деньгах, знала лишь, что ее опекают по полной программе и что все это делается руководством училища с целью сделать из нее настоящую звезду. Вот почему она старалась изо всех сил, до ломоты в запястьях. И когда забывала о еде, Светлов звонил ей и напоминал. Он же покупал ей продукты, приносил пакеты прямо в класс, и после занятий, когда не был занят, сам отвозил ее домой или же заказывал ей такси.

Но самым приятным событием в жизни стало ее первое занятие с Игорем Николаевичем у него дома, в прекрасной квартире, напоминающей музей. Большой, хоть и называемый кабинетным рояль «Blüthner», старинная мебель, картины на стенах, бархатные тяжелые занавески на окнах и Игорь Николаевич — какой-то уже другой, не домашний, но все равно другой, более близкий и понятный, родной. Когда он поддерживал ее за локоть или брал ее руку в свою, ей казалось, что у нее сердце останавливается. Она в такие моменты ничего не воспринимала, все плыло перед глазами, и становилось так хорошо, что хотелось плакать.

Он был так красив, так хорошо одет и так вкусно пах не то лимоном, не то апельсином, что она возбуждалась от одной мысли, что находится с ним в одной комнате, что имеет возможность видеть его, ощущать на своей руке его руку.

Однокурсницы смотрели на нее с завистью, и Таня, ловя их нехорошие злые взгляды, лишь улыбалась. Вот тогда в ней просыпалась обыкновенная деревенская девчонка, выросшая без отца и научившаяся сама себя защищать. Мысленно она уже много раз лупила этих злых московских девок, хотя знала, чувствовала, что близка к тому, чтобы сделать это в реальности. Знала, что поначалу они, холеные девочки из благополучных и богатых семей, подсмеивались над ее простой, немодной одеждой, над ее тонкими длинными ногами, болтающимися в старых сапожках с широкими голенищами, над ее носом, который краснел от холода, — она первое время, как покинула дом, постоянно мерзла. Смеялись над ее пуховым платком из козьей шерсти, в который она куталась, занимаясь вечерами в классе, который позже за ней закрепил навсегда Светлов. Но шло время, Игорь Николаевич сам ходил с ней в магазин, покупал джинсы, свитера, шубу, шапку, новые замшевые сапожки.

«Ты спишь с ним, Туманова?» «Расскажи, что ты ему такое делаешь, что он возится с тобой?» «Ты, случаем, не беременна от него, Туманова?» «Дура ты, Туманова, да у него таких, как ты, знаешь, сколько?!» Однокурсницы ненавидели ее, и Светлов это понимал. «Не обращай на них внимания. Главное — береги руки». Возможно, этой фразой он хотел ее предупредить, что девчонки могут ей как-то навредить, поранить ее руки? Но она и без того их берегла, понимала, что ее руки — это то, что больше всего ценит Светлов, что случись что с руками, она станет ему безразлична.

До вчерашнего дня он не прикасался к ней, разве что к ее рукам, которыми восхищался, и подчас она видела, как его взгляд следует за движениями ее рук, и брови его при этом взлетали вверх, как если бы он видел настоящее чудо. Она же, когда он трогал ее пальцы или локти, желала, чтобы он прикоснулся к ее лицу, плечам. И когда случалось в повседневной жизни, что он приобнимал ее за талию, когда они, к примеру, вместе входили в гудящий от рассаживающейся публики зал консерватории перед концертом, кожа ее реагировала, поднимая волоски, даже макушка оживала, словно от легкой мышиной перебежки по волосам. Или же в магазине он помогал ей примеривать шубу, прикасаясь к ней, застегивая на ней крупные сверкающие пуговицы кофейного цвета. Он тогда стоял совсем близко к ней, и она ощущала его теплое дыхание и закрывала глаза, пытаясь представить себе, что испытает, если он вдруг ее поцелует. Наверное, тогда она умрет. От счастья. Все было так невинно, и вместе с тем сколько в этой телесной недосказанности было острого наслаждения! Она могла бы прожить так долгие годы, питаясь этой отпускаемой скромными дозами нежностью любимого мужчины.

Вчера же они оба перешагнули огненную планку дозволенного или недозволенного. Сорвали ее, потеряв головы. Да, точно, кто-то выключил мозги, как выключают электричество в домах. Раз — и стало темно…

— Покажите мне, пожалуйста, вот это платье, я хочу примерить, — сказала она уверенно, даже не глядя в лицо продавщицы, затянутой в зеленое узкое платье рыбины с холодными, сверкающими насмешливыми искрами глазами.

В кабинке она разделась, с трудом надела на себя прозрачное, в кружевах и с пышной многослойной юбкой платье, подняла волосы, сколов их шпилькой.

Из глубины зеркала на нее глядела худенькая светловолосая девочка с большими зелеными глазами, черными бровями и маленьким ртом. В большом вырезе платья неожиданно наметились две выпуклости, что придавало ее, в сущности, подростковому облику некую зарождающуюся женственность. Выросшая грудь, на которую Таня прежде не обращала внимания, вызвала у нее самой улыбку. Она вспомнила мамины слова: «И откуда ж что берется?»