Нова Рен Сума - 17 потерянных

И, словно ее взгляд, обращенный на рамку, дал мне на то разрешение, я потянулась к ней и взяла в руки.

Слева была Эбби; я немедленно узнала ее. Это была школьная фотография, та самая, которую поместили на объявлении о ее пропаже, но я впервые видела ее в цвете. Кожа Эбби была розовой и светящейся, а зубы белоснежными. Должно быть, кто-то сказал ей «улыбочку», прежде чем сфотографировать, потому что, поднеся фотографию поближе, я увидела, как раздвинуты ее губы, как бросаются в глаза и выступают вперед зубы, словно невидимая рука приставила тяжелый, холодный предмет к ее шее, и она понимала, что нужно улыбаться как можно шире, а не то будет хуже.

Справа же была фотография женщины с маленькой девочкой на руках. Волосы девочки стянуты в хвостики. Мама Эбби и Эбби.

Эбби не рассказывала мне о том, что случилось с матерью, а теперь это было важно для меня. Потому что в этом доме ее не было. Ее не было в жизни Эбби. Ее не было здесь.

Бабушка угадала, какой вопрос вертится у меня на языке:

— Не сомневаюсь, что Эбигейл поведала вам о Колин.

— Не так уж много, — ответила я.

— Эбигейл точная ее копия, так я считаю. Колин сбежала, и девочка вбила себе в голову, что сделает то же самое.

— А сколько лет было Колин, ее маме, когда она… убежала?

— Двадцать три. Она была достаточно взрослой, чтобы понимать, что к чему.

Тогда она не была одной из них.

— Это ужасно. То есть это должно было быть ужасно для Эбби.

— Наркотики, — сказала старушка и захлопнула рамку. — Мисс Вудмен, можно мне называть вас Лорен? У вас есть мать?

Чуть помедлив, я кивнула. Конечно же, мать у меня есть.

— И она до сих пор с вами?

Я снова кивнула.

И ожидала, что она ответит: Тем лучше для вас, и тогда я смогу сказать, если осмелюсь, что это не имеет большого значения: присутствие матери не может ничего изменить, и отсутствие матери не может привести к тому, что девушка исчезнет. Будь у нее каштановые волосы, или черные, или светлые, или зеленые, или обритая наголо голова — ничто не удержит девушку здесь, в этом мире, если ей суждено иное. Неважно и то, будет она торчать целыми днями дома или каждый вечер уходить куда-то. Неважно, принимает она наркотики или не принимает. Неважно, как одевается. Разговаривает с незнакомцами или вообще ни с кем не разговаривает. Гуляет с мальчиками или с девушками или же бережет себя для «единственного». Никто не может ничего сказать заранее. Если девушке суждено исчезнуть, она исчезнет. Я была глубоко убеждена в этом.

Бабушка Эбби вынула сигарету изо рта.

— Внучка всегда стремилась быть похожей на Колин. Будем надеяться, что ей живется весело, — выдохнула она, и дым от ее последней затяжки угодил мне в лицо. Я закашлялась. И поняла, что она уже давно не сомневается в том, что именно произошло с Эбби, и потому больше месяца не сообщала о ее исчезновении.

Но я была здесь. У меня имелась на то причина. Возможно, мне лишь требовалось сообщить ей:

— Миссис Синклер. Вот что я должна вам сказать. Эбби никуда не убегала. Ее мама сделала это, но не она. С ней что-то случилось. Она пропала. Вы должны считаться с этим. Пожалуйста, поверьте мне. Пожалуйста.

Когда я произносила эти слова, мое лицо горело. Дыхание стало тяжелым и прерывистым, но она в ответ лишь отрицательно покачала головой. Затем вытянула руки, и я не сразу поняла, что она хочет забрать у меня фотографии.

— Отдайте их мне, — попросила она.

И, прежде чем сделать это, я в последний раз взглянула не на маленькую Эбби и на ее исчезнувшую мать, но на Эбби нынешнюю. На фото ей было шестнадцать, а может, только что исполнилось семнадцать. Эбби, выдавливающую из себя улыбку и демонстрирующую все свои зубы. На шее у нее что-то было, но я толком не успела разглядеть, что именно мелькает в вырезе рубашки, потому что бабушка встала и выхватила у меня из рук рамку, а затем прижала к себе.

Я не была до конца уверена, но мне показалась, что подвеска на ее шее была тем самым сгустком дыма в камне. Круглая и серая.

— Если она прислала вас сюда забрать какие-то из вещей, то забудьте об этом, — сказала бабушка. — Я не пущу вас в ее комнату.

— Она… — Я начала было отрицать это. Но мне хотелось подняться наверх; я хотела увидеть ее комнату.

— Нет, — припечатала бабушка. — Это исключено. Знаю, вы явились за теми сережками. Она считает, что вы сможете заполучить их и продать? Нет. Лорен, вам пора уходить.

Бабушка Эбби проводила меня до двери, и, выйдя из нее, я услышала:

— Если вы увидите ее, скажите, мы думаем, что она не вернется. Скажите, мы не будем ждать столько, сколько ждали ее мать.

— А как долго вы ждали ее мать? Она вернулась или нет?

— Она вернулась. Вернулась в ящике.

На улице дедушка Эбби расчищал снег на подъездной дорожке. Он работал спиной ко мне, его плечи были сгорблены, и я не знала, видит он, что я иду к нему, или нет, слышал ли он наш разговор и то, как перед моим носом захлопнули дверь.

Он вонзал лопату в снег все ближе и ближе ко мне вдоль воображаемой линии, идущей по белоснежной поверхности. Если он продолжит в том же духе, то скоро мы с ним пересечемся.

И когда это произошло, лопата застыла у моих ног, и он спросил:

— Как она? — Он хотел, чтобы это слышала я, но не его жена.

Он держался спиной к дому, голова была опущена, хотя глаза больше не смотрели на снег под ногами. Он поднял их вверх, на меня.

— Вы видели ее. — Он не спрашивал, а утверждал. — Как ее дела? У нее все хорошо?

На это трудно было ответить. Она пребывала в целости и сохранности. Руки, ноги, волосы на голове — все было при ней. И никаких видимых ран.

Но как обстояли ее дела?

Когда я видела Эбби, выражение ее лица было не таким, как на школьной фотографии в рамке, размещенной позже на объявлении о пропаже. Она не улыбалась. Не пыталась притвориться, что улыбается. Не показывала зубы. Выражение ее лица было неясным, его будто требовалось заполнить, как детскую книжку-раскраску.

Я улавливала только эхо ее чувств. Эхо печали. Эхо стремления очутиться дома. Страстного желания съесть бутерброд с арахисовой пастой.

Иногда она открывалась мне, так почему бы ей не сделать это сейчас, здесь, ради дедушки, который, несомненно, любит ее и знает гораздо дольше, чем я. Она могла бы шепнуть что-то так, чтобы ее слова донес до него ветер. Могла просто помахать рукой из окна фургона, если она снова там. Но она не сделала ничего такого. Она вообще не стала приближаться к дому.

Дедушка спросил, как у нее дела, все ли в порядке. Мне не хотелось быть жестокой, но в то же время было необходимо, чтобы он встревожился. Ее бабушка не стала меня слушать; может, это сделает он. Я встретилась с ним взглядом и как можно убедительнее сказала: