Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

Я подплыл другому берегу. Над ним низко склонялись деревья, их ветви свешивались в воду.

И вот я там, в том месте, где их настигла смерть.

Вода держала меня. Проплывая над снарядами, я пытался найти прошлое, с каждым взмахом руки как бы отодвигая от себя бесконечную завесу собственной памяти, — и вот я, наконец, проник в самую сердцевину.

Я вспомнил.

Я вспомнил.

Не как связное происшествие, а как серию неизгладимых впечатлений.

В густых кустах мама с отцом. Размахивая руками, они выкрикивают мое имя, а во мне, что тогда, что теперь, возбуждение игры перерастает в зловещий ужас.

Они бросились к берегу, и тут в воздух поднялось ядовито-зеленое облачко. Мама упала, скорчившись, попыталась ухватиться за отца. Потом они оба встали, но тут же скатились с илистого берега в воду. Барахтались, пытаясь выбраться, но тела не слушались их.

Умирали они долго. Первым прекратил шевелиться отец. Поверхность воды разгладилась. Он лежал, раскинув руки, и вода над его лбом слегка подрагивала, словно отражение последних мыслей. Мама лежала на боку, с вытянувшимися по течению реки волосами, а на ее лице, повернутом в мою сторону, застыло успокоение. Ее глаза говорили: ты в безопасности, я могу умереть.

Но после этого я ничего не помнил. Только огромную черную пустоту. Я словно в трансе вплавь вернулся назад, ухватился за низко наклонившуюся ветку и выбрался на берег, где валялись рыбьи потроха и затоптанные коробки от сигарет.

Сердце колотилось. Я попытался вытереться рубашкой, но оставался мокрым и не сразу сообразил, что продолжаю потеть от ужаса. И вот когда я натянул на себя старый твидовый пиджак, в голове у меня словно вспышкой высветилось на мгновение важное воспоминание. Я узнал эту смесь запахов. Холодного пота, влажного твида и табака «Балканское собрание».

Больше я ничего не помнил. Но стало совершенно ясно, что произошло.

Крики моих родителей. Приглушенный хлопок в лесу. Незнакомец, приблизившийся ко мне и уведший прочь.

С этого момента перед моей памятью опустился защитный занавес.

Спас меня Дункан Уинтерфинч. Должно быть, когда я убежал, он последовал за родителями — может быть, помогал им искать меня. Потом услышал на отдалении свист ядовитого газа, увидел, как маму с папой окутывает зеленый туман, ощутил отчаяние. Вот оно, снова… Такая же бессмыслица, что и та, какую он день за днем переживал в 1916-м. Человек падает замертво. Его не спасти.

К тому времени я, видимо, выбрался из своего укрытия. Спасайся, кто может! Он подхватил меня рукой и прижал к груди с такой силой, что оставил синяки. Прижал носом к своему прокуренному пиджаку.

Я превратился в его оторванную руку.

Мы бросились бежать по Спейсайд-авеню. От ядовитого газа защиты нет. От него можно только убежать. Он швырнул меня в машину и рванул с места. Напуганный старик, распоряжающийся империей лесоматериалов и корящий себя за смерть двух человек, и плачущий ребенок — куда им ехать в шесть часов утра?

Наверняка в летний дом.

Должно быть, позже в Отюй приехал Эйнар. Услышал сирены, узнал, что два человека мертвы и что пропал ребенок. Заперся в отеле. Стоял в пустом номере, осмысливая случившееся. Поступил он как в 1944-м. Забрал на память единственную бесценную вещь, с дорогим для него ароматом: старое летнее платье Изабель. И поехал к тому единственному человеку, который мог что-то знать: к Дункану Уинтерфинчу. Может быть, я радостно выбежал навстречу, увидев знакомое лицо. Редкий случай в жизни Эйнара. Чтобы кто-то был рад встрече с ним.

И тут мне вспомнилось, что писал Эйнар в одном из писем. В 1944 году он скрывался у друга по имени Шарль Бонсержан. « Он вырос в семье рыбаков в сутках езды оттуда».

Семья рыбаков. Вот правильный след. Ведь где же им жить, тем, кто из поколения в поколение кормится рыбной ловлей? Не на черноземье же.

А на побережье. В месте вроде Лe-Кротуа.

Поездка на весь день в 1944 году. Пара часов на машине сегодня.

Лe-Кротуа напомнил мне Леруик. Тот же соленый запах, те же суденышки в море. Я не рассчитывал на многое. Найти хоть что-то, свидетельствующее, что меня туда на самом деле привез Эйнар. Дорога туда пролегла через дельту Соммы, гигантское речное устье с песчаными дюнами, болотцами и стоячей водой. Отличное место для утиной охоты, здесь неделями можно было бы заниматься ею.

Неширокая главная улица, горстка домов у песчаного берега, пара-тройка магазинчиков и заколоченное здание школы. Я бродил от дома к дому, разыскивая врачебный кабинет. На скамейке сидели два рыбака. Я собирался было обратиться к ним, но не стал — очень уж неприветливо они посмотрели на меня. А вот киоск у площадки с видом на море стоял тут лет двадцать, не меньше, как и обслуживающая его кругленькая тетенька.

— «Голуаз», — сказал я ей. — И еще зажигалку, будьте любезны.

Не оборачиваясь, она протянула руку за спину, вытащила нужную мне пачку в девятнадцать сигарет и положила ее на прилавок.

— А сколько у вас здесь врачебных кабинетов? — спросил я.

— Два, — сказала она. — Хотите бросить курить?

— Да нет пока. Я вообще-то ищу одного старого врача. Он принимал тут в семьдесят первом году.

— В семьдесят первом?

Я ответил вежливым «да».

— Тогда только один и принимал. Доктор Буссат . Работал до самой смерти.

— А когда он умер?

— В восьмидесятом, кажется. А может быть, в семьдесят восьмом… Не помню. Может, в семьдесят девятом?

— А не скажете, где располагался его кабинет?

— Он теперь закрыт.

— А раньше где был?

— Прямо под боком у мастерской «Ситроен», — показала продавщица, высунув руку из окошка киоска. — Когда дети были маленькими, я с ними ходила к нему: оба переболели ложным крупом. Прямо по улице, до конца.

Приемная врача, в которой меня обнаружили, теперь использовалась как комната отдыха. Там сидели четыре механика, которые сначала сказали, что я ошибся, а потом покачали головой, то ли не желая вникать в мои проблемы, то ли и вправду ничего не зная.

На них была рабочая обувь и закапанная маслом спецодежда. Свободные люди, не обязанные ни бриться, ни вставать перед кем-либо, ни держать ответ перед теми же. При этом с дружной подозрительностью относящиеся к чужакам вроде меня.

— А на что вам знать про того врача? — спросил один из них. — Он же давно умер.

— Он помог мне в детстве, — сказал я. — Я просто хотел снова увидеть его кабинет.

Мужики покачали головами. То, что было раньше и прошло, интересовало их мало.

Я огляделся. Голые стены, табуретки вокруг стола с пластиковой столешницей, календарь «Пирелли» с полуголыми бабенками, открытый на том летнем месяце, где фото самой красивой из них.