Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

Так он и долдонил, размахивая руками в белых рукавах, потому что отирал о рукава халата мел, этот мерзкий мел, которым он писал правду : « Тербовен», «НС», «освобождение», «осуждение предателей», те правдивые слова, которые покрывались брызгами слюны, когда его разбирало сильнее всего.

Если верить молве, отца Халворсена пытали. Но все равно. Будучи учителем, он мог бы ввернуть пару слов о том, что эти люди были молоды, а выбрать сторону было нелегко. Что достаточно было таких, кто в 1945 году, когда это для них уже было безопасно, разом осмелели и с ножницами в руках кинулись ловить девушек, которые тоже ошиблись, и стричь им волосы налысо.

Но из истории Норвегии случившегося было не выкинуть. Класс 7-а в Саксюмской средней школе не мог из 1940 года перескочить прямо в 1945-й только из-за того, что в классе сидел я.

Я помню день, когда меня прорвало. Как я сижу в своей колонке у окна — солнышко уже весеннее, асфальт обнажился, и скоро на Лаугене начнет сходить лед. Халворсен талдычит свое и искоса поглядывает на меня, посмотреть, не допекло ли меня еще.

— «Норвежский легион» [6] «Норвежский легион», Батальон «Норвежский добровольческий легион» или Добровольческий легион СС «Норвегия» — норвежское добровольческое воинское формирование, участвовавшее во Второй мировой войне на стороне нацистской Германии. . Кто-нибудь может рассказать, что это такое было?

Я знаю, что многие подняли руку. Смышленые девчонки возле двери. Пара человек позади меня. Но Халворсен сказал:

— Эдвард, ты с нами?

С нами.

— «Норвежский легион», Эдвард. Что ты о нем знаешь? Я задавал это на дом.

— Что я знаю о «Норвежском легионе»? — отозвался я.

— Дa, именно об этом мы и спрашиваем.

— Мы? — уточнил я.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил учитель.

— Что вы спрашиваете так, будто все в классе с вами заодно, — сказал я.

— Как бы то ни было, Эдвард. Что ты знаешь о «Норвежском легионе»?

— Я об этом знаю больше, чем вы.

— Отвечай по существу, Эдвард. Что ты, собственно, имеешь в виду?

— Что вам бы самому в нем оказаться, а то очень уж вы крепки задним умом.

И я пулей вылетел из класса, стараясь удержаться от слез, но уже в дверях все же разрыдался, и, когда бежал меж кирпичных стен коридора, плевать я уже хотел на то, слышит меня кто или нет.

Но не пенять же пастору на это сейчас. И поэтому я поспешил спросить совсем о другом, даже не задумавшись, удобно ли это. Вопрос выскочил из меня, миновав все преграды, как собачонка, только и ждущая случая, чтобы улизнуть за забор.

— А вы часто встречали мою мать? — спросил я.

Этот вопрос не застал священника врасплох. Он не стал ни щелкать суставами пальцев, ни тереть щетину на подбородке. Сказал просто:

— Нет, не часто. Когда я услышал, что Вальтер встретил девушку во Франции и возвратился на хутор, я приехал познакомиться. Николь, дa. Она была не слишком разговорчивой. Застенчивой, помнится мне. Не торопилась оставить скотину и подойти, хотя и знала, что пастор уже на хуторе. Но зато когда она подошла, ну, ты знаешь… мне не забыть ее лица. Она всегда как-то оглядывалась вокруг, словно все могло вдруг измениться. Сторожкая, как косуля. Ты на нее похож. Рот такой же. Брови. Да и волосы у тебя ее.

— Я даже не знаю, как они познакомились, — сказал я.

— Да вроде бы она приехала как туристка.

— В Осло?

— Нет, мне кажется, они здесь встретились. Я знаю, что Сверре был очень высокого мнения о Николь. Альма-то мало что говорила. Вообще была более молчаливой, знаешь ли. Николь была… впрочем, давай-ка сосредоточимся на похоронах.

— А что за человек была мама? Расскажите.

Таллауг откашлялся, отвернувшись.

— Ну, да что тут, собственно, скажешь… Когда я увидел ее в первый раз, она знала всего несколько слов по-норвежски.

— А позже как?

— А?..

— Вы сказали — в первый раз. А в следующий что?

Пастор начал ковырять пальцем скол на кофейной чашке. Я наблюдал за изменениями его лица, не понукая. Выпрямившись на стуле, он пристально смотрел вниз, на стол, как будто там лежала Библия, с которой пастор хотел свериться перед проповедью, хотя и прекрасно знал, что там написано.

Больше он ничего не сказал.

Мне хотелось услышать о матери больше. Но расспрашивать других о том, какой же, собственно, была твоя мать, и больно, и стыдно.

— Вот насчет похорон, — сказал священник. — Ты про гроб слышал?

— Сын Раннвейг Ланнстад проговорился, — кивнул я. — Это что, дедушка сам себе выбрал гроб?

— Да, гроб уже долгие годы стоял наготове.

— Он никогда ничего про это не говорил.

— Потому что не знал.

Я с такой силой надавил столовым ножом на картофелину, что сталь звякнула, ударившись о фарфор.

— Он этого не знал?

Таллауг покачал головой.

— Так кто же это устроил? Альма?

Пастор почесал пальцем в уголке глаза.

— Эйнар. Он сколотил гроб для своего брата.

— На тот случай, если б дедушка погиб на Восточном фронте?

— Да нет, это было позже, пожалуй.

Магнус как-то смешался и принялся протирать очки тем же носовым платком, в который до этого высморкался. Я вдруг испугался, что у него начался маразм и он может напутать что-нибудь во время похорон.

— Скажи-ка, — вновь заговорил пастор, — ты вроде как фотографией увлекаешься?

— Дa, — сказал я, не решившись спросить, откуда он знает об этом. Может быть, это дедушка про меня рассказал? Он что, знал, чем я занимаюсь в березовом лесу?

— Что-то в тебе есть и от Эйнара, — сказал Таллауг. — Он умел воспринять форму увиденного и воспользоваться ею в совершенно иной связи. В этом отношении Эйнар был совсем не похож на Сверре. Эйнар на свой лад истолковывал все происходящее, он был мыслителем и фантазером.

— Так, и когда же он сделал этот гроб? — спросил я.

Взгляд у пастора стал каким-то далеким. По его ответу было понятно, что мой вопрос прошел мимо его ушей.

— Эйнар, он для нас пропал, — сказал священник. — Два раза пропал. Лучший столяр-краснодеревщик в деревне. Один из лучших во всем Гюдбраннсдале.

— Даже считая Шок? — уточнил я.

— Даже считая Шок.

— Так он пропадал два раза?

— Гм, — сказал Таллауг. — Это так быстро не расскажешь. Времени-то сколько уже? — поинтересовался он, доставая еще один очечник и надевая другие очки.

— Скоро три, — сказал я.

— Мне надо быть дома в четыре часа, принять таблетки.

— Тогда я вам потом напомню.

— Напомни. Хотя, знаешь, мой пасторский трудовой день заканчивается только через четверть часа.

И Магнус повел речь о блудном сыне нашей деревни. Когда он говорил об Эйнаре, создавалось впечатление, будто он рассказывает и обо мне . Не совсем обо мне, но о таком человеке, каким я мечтал быть. Только карандаш для рисования сменился фотоаппаратом, а столярная мастерская — фотолабораторией.