Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

Дед всегда странно смотрел на меня, когда я просил поставить эту пластинку. Я поставил иглу на первую бороздку, и оттуда поплыла музыка, а я все стоял и смотрел на него, пока не заметил, что рядом появились люди.

Я вышел в коридор и услышал их разговор. Похоже было, что ленсман [4] Ленсман — исполнительный полицейский чин в скандинавских странах. пытается предстать более сведущим, чем доктор. Они предполагали инсульт. Потом прошел час или два, когда я не замечал, был ли в доме кто-то еще или они уехали, пока не появилась Раннвейг Ланнстад с сыном. Уже три поколения семейства Ланнстад занимались организацией похорон в Саксюме, и поскольку сын имел рост метр шестьдесят и такой же ширины плечи, к нему прилипло прозвище «мини-могильщик». Я и сам так его называл в веселых компаниях, но сегодня, в тот час, когда этого человека свело со мной его занятие, это прозвище показалось мне дешевым и подловатым.

Они забрали дедушку таким, как он был. В той одежде, в которой он умер. Снесли его на носилках по каменному приступку, уложили в похоронный фургон. Мне казалось, что они слишком уж торопятся. Это ведь Саксюм — можно не опасаться, что вдруг прикатят из другого бюро и будут убеждать меня в том, что сделают все лучше и за меньшую плату.

Потом они вернулись в дом и повели беседу о «поддержке» и «тяжелом часе», и не спешили уходить, пока я хоть немного не пришел в себя.

— А дальше что? — спросил я.

— Гроб-то есть уже, — сказал Ланнстад-младший, как бы стремясь продемонстрировать свою компетентность, но Раннвейг вперилась в него взглядом, и он умолк.

— Приезжай, когда почувствуешь, что в состоянии, — сказала она. — Тогда и поговорим.

Я посмотрел на диван, где уже не лежал мой дедушка.

— А он знал, что скоро умрет? — задал я новый вопрос.

Раннвейг нахмурила брови.

— Раз он выбрал себе гроб? — пояснил я.

Она собралась было сказать что-то. Перекинулась взглядом с сыном, и на какую-то долю секунды мне почудилось, что она раздражена. Но потом покачала головой.

— Приезжай, когда тебе будет удобно, — сказала Раннвейг. — Обсудим все по порядку.

Я не стал на этом зацикливаться. Они вышли и включили освещение в кресте, установленном на крыше фургона.

— Подождите! — крикнул я. Сбегал в дом за русским штыком, открыл дверцы в торце фургона и забрался к деду. Свет проникал туда через светло-желтые занавески, и от этого его лицо выглядело более свежим — казалось, что он возвращается ко мне. Я расстегнул пряжку ремня и прицепил на место ножны с русским штыком.

— Ты состарился не до такой степени, чтобы пришлось помогать тебе одеваться, — тихо сказал я, пристраивая пряжку на затертое до темноты углубление в коже ремня и думая о том, что вот теперь, теперь дед поедет в деревню и никто не скривит рот из-за того, что он носит с собой нож. А потом я прошептал: «Спокойной ночи, дедушка», — так тихо, что и сам этого не расслышал.

Все это крутилось у меня в голове, и, вероятно, я был в большей степени не в себе, чем сознавал, потому что старый пастор ухватил меня за плечо и громко произнес:

— Ну говори: туда или туда? — И он потряс Библией сначала в направлении бревенчатого дома, а потом моего домика.

Остановились на бревенчатом доме. Магнус прямиком отправился на кухню.

— Здесь, смотрю, всё как раньше было, — сказал он, глядя на угловой шкаф с чучелом глухаря, на выкрашенную синей краской дверцу в кладовку и на дровяную печь. Подвинул табурет и подсел к обеденному столу с торца — видимо, поднаторел в таких делах, — чтобы не оказаться на том месте, где обычно сиживал покойный.

— Я не успел убрать со стола, — сказал я и начал складывать посуду.

— Нет, постой-ка, — проговорил священник, легонько пристукнув тростью по моему запястью. — А во-о-он та тарелка. Она что, для Сверре?

«А то для кого, для кота, что ли?» — подумал я.

— Это ты ему ужин вчера готовил? Который он не съел? — продолжал расспрашивать Таллауг.

— Да я каждый день ужин готовил. Для нас обоих.

— Знаешь, Эдвард, я понял, что у него случился инсульт. Это… ну как бы это назвать… этот инцидент вчера в центре. Со свастикой. Ленсман знал об этом?

— Ленсман в Саксюме знает все, — ответил я.

— Ну и?.. Это как-то связано?

— Да ведь Бормотун не понимает, что делает. Какой смысл его обвинять? Дедушку и раньше задирали свастиками.

— Гм, — сказал пастор. — Сядь-ка покушай, Эдвард. Возьми его тарелку. Не позволь Божьему творению пропасть понапрасну. Тем более что это последняя трапеза Сверре Хирифьелля, которую он не успел вкусить.

Я разогрел дедушкины венские шницели и сварил кофе. Пастор достал носовой платок в тонкую фиолетовую полоску, высморкался и снова заговорил:

— Пока люди собираются, надо же, чтобы звучала какая-то мелодия. Но органиста нужно настроить на нужный лад. Он только выпустился из консерватории. Не понимает, что на похоронах надо уметь создать душевный настрой .

Таллауг оперся на трость и проковылял в гостиную, к полке с пластинками. Надел очки, прошелся по самым затрепанным конвертам. Согнувшись в три погибели, изрек:

— Трио-сонаты Баха, пока люди рассаживаются. А потом что-нибудь эдакое, чтобы искры летели.

Он вытащил с полки еще пластинку и, водя указательным пальцем по строкам, стал разбирать названия произведений.

— Может быть, Букстехуде… Вряд ли мы можем ожидать исполнительского блеска… тогда уж лучше выбрать что-нибудь во вкусе Сверре.

Что я и сам там буду, об этом он, похоже, не задумывается, подумал я. Что мне придется вынести всю эту музыку.

— А что, если «Погребальную масонскую музыку»? — предложил я. — Красивая.

— Моцарт? — уточнил священник из гостиной.

— Дa. Мы же можем взять ее, хоть он и не был масоном?

— Будь уверен. Так и сделаем. Сверре разбирался в музыке, — продолжил пастор, пока я прожевывал покрывшиеся жесткой коркой шницели. — Ох уж мне все эти провальные органные концерты в Саксюмской церкви, сколько таких было! В зале почти ни души. Можно было написать в объявлении, что выступит Питер Херфорд, и никто и не знал бы, кто это. А вот твой дедушка обязательно приходил. Всегда садился на места, где самая хорошая акустика. Четвертый ряд, возле центрального прохода. А так никогда в церковь не заглядывал. Он тоже был творчески одарен, как и его брат. И — что сказать? Хорошая музыка приближает человека к Богу куда как успешнее, чем любой священнослужитель. Рассуждать о небесном многие умеют, но не многим дано осознать вечность.

Я принес кофейник.

— А вы когда в нашу деревню приехали? — спросил я. — Если, конечно, можно поинтересоваться.

Пастор ответил не сразу. Глаза его медленно прошлись по комнате. Он внимательно оглядел бревенчатые стены, посмотрел в окно.