Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

— Гроб, — сказал я.

Раннвейг растерялась. Снова щелкнула ручкой.

— Мне пастор рассказал, — пояснил я, — что кто-то прислал дедушке гроб.

— Дa. Здесь есть гроб. То есть. Само собой. В смысле, что здесь есть гробы. Я хочу сказать, что не припомню, чтобы когда-нибудь мы сталкивались с подобной, ну, процедурой . Но я предложила бы сначала решить практические вопросы.

И Ланнстад вошла в привычное русло. Использовала свой опыт. Начала с простого, чтобы скорбящий не сорвался и не счел задачу непосильной. Кивнула, записывая пожелание, касающееся кремации. С памятником тоже все было в порядке, нашей практичной и предусмотрительной семьей было оставлено место на надгробии Альмы. Такого же типа, что и у мамы с отцом, из серо-голубого саксюмского гранита, — такой добывают только на выступе скалы пониже железнодорожного моста через Лауген.

— Цветы, — сказал я. — Ведь гроб должен быть украшен цветами?

— Обязательно. К тому же вокруг укладывают венки от родных и близких.

— Родных-то почти никого и нет, — сказал я. Возможно, пришлет венок из Рингебю кто-нибудь из родственников Альмы. Вот и всё. Вряд ли Общество овцеводов и козоводов пришлет что-нибудь своему номинальному члену из Саксюма.

Раннвейг выждала пару секунд, покрутила ручку в руке.

— Мы можем организовать красивые букеты. Хорошие флористы — «Цветы от Ярла». Если гроб украшен со вкусом, в гармоничной цветовой гамме, то не страшно, можно обойтись и без пышности.

— Незачем обходиться без пышности, — сказал я. — Как вы думаете, что, если вокруг гроба уложить цветы картофеля?

— Цветы картофеля?

— Он как раз сейчас цветет. Я могу полный багажник привезти. Красно-фиолетовые у «Пимпернельки» и белые у «Пикассо».

Раннвейг Ланнстад перехватила ручку по-другому.

— Не вижу, почему бы нет. Думаю даже, должно получиться хорошо.

— Ладно, — кивнул я.

— Ты сейчас не один там живешь? — спросила она. — С тобой есть кто-то — из близких?

«Что, и сюда докатилось деревенское любопытство? — подумал я. — Ей хочется выведать что-нибудь о нас с Ханне?»

— Приятели заглядывают, — ответил я вслух.

— Ты их не чурайся. Тебе тяжело будет одному справиться с этим. Особенно тяжко придется в ближайшие дни.

Тут меня резко потянуло вернуться к разговору о конкретных делах. Говорить о дедушке, а не о Ханне. И мне пришло в голову, что Ланнстад наверняка включала в цену этот мягкий голос, и когда она выполнит свою работу, а дедушка упокоится в могиле, ей больше не нужно будет утешать меня за деньги.

Раннвейг покрутила ручку в пальцах. По ее свежеотглаженной блузке прокатилась мелкая рябь.

— Весной семьдесят девятого года, — сказала она, — пришел автомобиль от «Грузовых линий». Доставили продолговатый ящик, сколоченный из грубо отесанных досок. В ящике оказался обернутый в парусину гроб. К одной из рукояток был крепко привязан конверт, а в нем — письмо и денежная сумма, предназначенная в уплату хранения. Это было… необычно.

— Но почему вы не рассказали об этом дедушке?

— В письме говорилось, что ему не следует знать о гробе. Было написано, что ты должен решить, использовать ли его.

— Я? Кто-то хотел поиздеваться над ним?

— Нет-нет, милый мой! Нет. Мы бы никогда на такое не пошли. Помилуй Господь! Нет. Здесь нет никакой бестактности. Совсем наоборот. Гроб-то совершенно необыкновенный. Не хочу сказать ничего плохого о тех услугах, что мы обычно здесь предоставляем, но это самый шикарный гроб, в каком когда-либо хоронили жителя Саксюма. Он пришелся бы как раз по рангу для дорогих похорон какого-нибудь государственного деятеля.

— Это от его брата, — объяснил я. — Эйнара. Я думал, что он погиб.

Раннвейг взглянула на меня.

— Мне жаль, если из-за этого тебе стало еще тяжелее в такое время, — сказала она.

Я выпустил воздух из легких.

— Любят мои родные преподнести неожиданный подарок… А сейчас где этот гроб?

— На складе. Парусину мы сегодня утром сняли. Правду сказать, очень хотелось бы уже покончить с этим делом.

— А письмо у вас еще? — спросил я.

Так и было. Мало того, должно быть, Раннвейг еще утром положила его в свою кожаную папку. Оно было напечатано на машинке, строчки лепились одна к другой. Она протянула его мне с таким же выражением лица, какое бывало у дедушки, когда я вот-вот вытащу проигрышную карту.

«Гроб для Сверре Хирифьелля. Сам он не оповещен об этом даре, и информировать его не следует. Решить после смерти Сверре, будет ли гроб использован, должен Эдвард. Если случится такая трагедия, что Эдвард скончается раньше Сверре, я прошу, чтобы в нем упокоился Эдвард. В этом случае покажите письмо Сверре. Если гроб не будет использован, он должен быть сожжен. В присутствии исключительно сотрудников бюро. Гроб нельзя ни красить, ни покрывать лаком. Огонь или земля, ничего более».

— Вы показали это письмо старому пастору? — спросил я.

— Нет, это уж было бы слишком. Но мы, конечно, с ним очень долгое время сотрудничали. Он обычно заглядывал на кофе пару раз в неделю. Когда гроб привезли, он его внимательно осмотрел.

— Ну и..?

— Ну и что?

— Как он отреагировал?

— Он сказал: «Должно быть, это от Эйнара. Только он мог такой сделать».

Я прошел вслед за Раннвейг Ланнстад в конец коридора. На складе веяло прохладой от бетона и каменной кладки. Старые скоросшиватели, ящик подсвечников с потускневшим серебрением… На глубоких полках, в два ряда тянущихся вдоль каждой стены, стояли гробы. Большинство покрыты блестящей белой краской, несколько сосновых, пара черного цвета. Прислоненные к стенам образцы каменных надгробий. Как оставленные на перроне смерти чемоданчики.

— Службу совершит старый пастор, — сказал я, пока мы шли по складу. — Новый вроде бы в отпуске.

— В отпуске? — удивилась Раннвейг, открывая дверь.

— Так он сказал. Что новый пастор тоже имеет право на отпуск.

— Ну, может быть. Но ведь он только-только вернулся с Родоса.

— Серьезно?

— Дa. Я думаю, пастор Таллауг очень хочет взять на себя заботу о твоих родных, — сказала женщина и, включив верхний свет, положила руку мне на рукав, указав направление, куда посмотреть.

Гроб стоял на огромном столе, накрытом белой тканью, свисавшей до самого пола. Я застыл на месте, вытаращив глаза.

Во-первых, необычная форма: множество граней, бесчисленные фасетки, отражающие свет. Но что меня действительно потрясло, так это древесина. Береза мерцала янтарем. В полутемном помещении она чуть ли не сама светилась. Поверх глубокого цвета основы змеился непредсказуемый узор длинными изжелта-оранжевыми языками. Плотные скопления меняли форму и высовывали коготки, по-разному выглядевшие в зависимости от того, под каким углом я видел гроб. Поверхность крышки была исчерчена едва заметными резными квадратами, благодаря чему свет и тень ложились все новыми оттенками цвета и блеска.