Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

— Парикмахерского салона?

— Дa. «Мастера Сент-Суннивы». Это возле перекрестка с улицей Короля Хокона. Я посмотрела карту.

— Гм, — сказал я мрачно. — Ну что же, спасибо за ваши усилия.

На этом месте Регине Андерсон выдержала искусственную паузу. Вступление к представлению, которое было призвано служить противовесом дням, заполненным неблагодарными и скучными запросами в зарубежный отдел справочной.

— Из разговора с вами я поняла, что это важно, — сказала она, — и попросила коллегу из «Бритиш телеком» в Абердине поискать в архивных записях. Он выяснил кое-что интересное.

— И что же?

— Этот номер парикмахерский салон получил в тридцать седьмом году. Но в течение двадцати одного года, с сорок шестого по шестьдесят седьмой год включительно, в телефонном каталоге Шетландских островов с номером Леруик, сто восемнадцать было зарегистрировано два абонента. Один — «Мастера Сент-Суннивы». А вторым был некий Э. Хирифьелль .

У меня засосало под ложечкой.

— Значит, в телефонном каталоге Шетландских островов на букву Х он значился под номером Леруик, сто восемнадцать? — уточнил я.

В трубку мне было слышно, как шелестят бумаги с отметками о ежедневных поисках среди иностранных четырнадцатизначных номеров.

— Дa, — сказала Регине, — но только до шестьдесят восьмого года.

«Наверное, в 1967 году местонахождение Эйнара разузнала Альма, — подумал я. — А на следующий год, когда родился я, он удалил запись о себе из каталога».

— Вы меня слушаете? — спросила Андерсон.

— Дa. Дa, конечно. А салон тоже тогда закрылся?

— Нет, он работал еще до семьдесят пятого года. Но тогда произошла интересная вещь. Обычно старые номера не присваивают новым абонентам в течение трех лет, потому что многие еще помнят их и звонят по ним, полагая, что прежний абонент им все еще пользуется. Так вот, этот номер вообще не оставался бесхозным. Он был перерегистрирован на женщину по имени Агнес Браун с адресом улица Сент-Суннива-стрит. Очевидно, она жила на втором этаже, как раз над бывшим салоном.

— Должно быть, она была его владелицей? — предположил я, представив себе, что эта женщина, может быть, была замужем за Эйнаром, а позже он выехал оттуда.

— Вероятнее всего. Потому что эта Агнес Браун все еще числится в каталоге на этот год. Тот же адрес, тот же номер, только начальные цифры другие с тех пор, как телефонные станции автоматизировали.

— Да что вы говорите…

— Немного странно, что она не сменила номер. Пенсионеры же обычно не любят, чтобы им названивали с утра до вечера?

— Может быть, она ждет звонка от какого-нибудь конкретного человека…

— Ну да, для этого и существует телефон, — согласилась Регине Андерсон. — Дать вам ее номер?

— Дa, пожалуйста, — сказал я. — В вас пропадает детектив.

— А вот и не пропадает, молодой человек. Я уже тридцать девять лет работаю в справочной.

Я впервые набирал заграничный номер телефона. На линии слышалось низкое жужжание. Словно сигналы с трудом пробивали себе дорогу под Северным морем. На другом конце раздался звонок — не такой, как у норвежских телефонов, а звонкое дребезжание.

Я не клал трубку, ждал.

Ответа не было.

Я повесил трубку и бесцельно походил по дому, думая об этом телефонном номере. Спустился вниз, взял дедушкин атлас, сравнил расстояния. Я знал, что когда-то Шетландские острова входили в состав Норвегии, и теперь понял почему. От Бергена до Леруика было ближе, чем от Абердина.

Тут послышался звонок телефона. Я стремглав взлетел по лестнице и схватил трубку.

— Yes, — сказал я. — Hello?

— Что? — отозвался голос на другом конце.

— Да?

— Это Раннвейг Ланнстад звонит. Это ты, Эдвард?

— А… Здравствуйте.

— Здравствуй. Ммм… мне очень жаль, но, увы, возникла одна проблема.

Она рассказала, что использовать гроб не получится. Он слишком широк для печи крематория. Вероятно, гроб был сделан по английским меркам — его ширина составляла ровно четыре фута.

« Люди с мозгами не будут мерить в футах », — говорил дедушка.

— Кстати, ты собирался положить вместе с ним в гроб нож? — спросила Ланнстад.

— Ему этого хотелось бы.

— Мы могли бы, конечно, положить нож в гроб, хотя это и не по правилам. Но кремировать с ножом — ну, ты же понимаешь…

С час я бродил по хутору, думая, как же быть. Потоптался среди ягодных кустов, наелся вволю, глядя вдаль, на поля, на столярную мастерскую.

«Огонь или земля. Ничто другое».

Я снова позвонил в похоронное бюро.

— Это я. А в церкви мы можем воспользоваться этим гробом? И достать его перед кремацией? Так можно?

— Но ведь, — сказала Раннвейг Ланнстад, — тогда у нас останется использованный гроб.

— Привезете его сюда, в Хирифьелль. Вместе с ножом.

— Эдвард… При моем роде занятий редко задаешь вопрос зачем, но, по-моему, сегодня мне придется это сделать.

— Гроб понадобится позже, — сказал я.

Я знал, что пастор живет в тупике возле закупочного кооператива, в черном одноэтажном домике, окруженном мохнатыми елями. Вероятно, когда он только поселился здесь, это были елочки, которые наряжали к Рождеству. А теперь они заняли весь участок. Толь на крыше порос мхом, водостоки забила хвоя. Его «Ровер» стоял на своем месте под навесом, но, когда я позвонил в дверь, он не вышел. Я обошел вокруг дома и нашел его в саду.

— Кто такая была Тереза Морель? — спросил я.

Пастор поменял позу на продавленном шезлонге.

— Твоя мать была твоей матерью, — сказал он, показав мне на сложенный шезлонг, стоявший возле водосточной трубы. Я разложил этот шезлонг и сел напротив него. Он пил что-то из литровой бутыли и предложил мне. Чтобы не показаться невежливым, я не стал отирать горлышко перед тем, как отпить из нее. Апельсиновый сок, густой и сладкий.

— Почему вы сразу всё не рассказали? — спросил я.

— К горю не примешается других чувств, если у тебя есть точка опоры. Я подумал, что тебе лучше потом узнать об этом. В роду Хирифьеллей похороны никогда не были простым делом. О гробе-то ты в любом случае узнал бы. Но я раздумывал о том, что ты знаешь, а чего не знаешь о вашем прошлом. И как много ты хочешь знать. Для правды небольшая задержка бывает полезна.

За цветастые сиденья, на которых мы сидели, задевали травинки.

— Мне кажется, для нее настало время сейчас, — сказал я.

— Твою бабушку звали Изабель Дэро, Эдвард. Она родила твою мать в Равенсбрюке, перед самой капитуляцией. Должно быть, они потеряли друг друга, потому что твою маму удочерила француженка, и твоя мать росла в уверенности, что и на самом деле является дочерью этой женщины. Когда ей было семнадцать, она нашла документы, свидетельствовавшие, что это не так. В двадцатилетнем возрасте она сменила имя на Николь Дэро.