Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

— Ты что, публикуешь музыкальные рецензии? — предположил я.

Девушка стала разглядывать свои ногти.

— Нет, просто интересуюсь. Пластинки не мои.

Я снял анорак. Перед тем как отправиться сюда на лодке, я надраил себя с мылом и сменил белье. Hо даже и сейчас мог представить у себя на языке пряный вкус кушаний из « Рабы» . И кожа моя до сих пор пахла иначе из-за всего нового, что потихоньку испарялось через нее.

— Ты вроде в Эдинбург собирался? — заметила Гвен.

— Собирался, — сказал я. — Но паром туда идет только завтра. Скажи, а ты обычно сюда самолетом летаешь?

— Да нет. Я тоже на пароме плаваю.

— А какие они, эти Уинтерфинчи? — поинтересовался я. — Когда ты о них говоришь, они представляются эдакой большой тучей. Просто клан какой-то.

Хозяйка дома принялась складывать журналы. Присела на корточки, так что попой касалась начищенных до блеска туфель. Юбки шли ей больше брюк. Волосы на затылке были подстрижены скобкой, так что над обнажившейся впадинкой на шее обрисовывалась полоска темных корней. Мне ужасно захотелось прижаться лицом к ее голове сзади, уткнуться носом в эти ее корни волос, посмотреть, не сможет ли такое легкое прикосновение взять верх над мозгом, обнажить ее настоящую.

— Они и есть клан, — сказала она, поднимаясь с кипой журналов. — Древний род. Но…

— Работодателей не обсуждают, — перебил я ее.

— Точно, — начала она, — it is…

— …not done, — закончил я за нее.

Сколько еще времени она будет делать вид, что просто работает на эту семью? И зачем ей притворяться? Она словно идет за лошадью, на которой не собирается скакать.

— Значит, ты выяснил, в чем состоит наследство? — спросила Гвен.

— Дa, — кивнул я. — Я это узнал.

Мы смотрели друг на друга. Каждый из нас как будто наводил свою «Лейку» на резкость. Но то ли Гвен поняла, что я вру, то ли она умела врать лучше меня.

— И ты знаешь, где оно? — задала она новый вопрос.

Я покачал головой.

Девушка поставила журналы на полку. Не поворачиваясь ко мне, уперла руки в боки и постояла так пару секунд.

— Но ты ведь хочешь это узнать? — уточнила она, обернувшись.

На это я ответил кивком. И спросил себя, какую же цену мне придется за это заплатить.

Немного позже я отплыл назад на Хаф-Груни. Побродил по нему до темноты, постоял в одиночестве с ночью и морем.

Мы с Гвен посидели, послушали « The Cutter and The Clan» [40] Название альбома шотландской рок-группы «Ранриг» (1987). , вернувшись к себе прежним, какими мы были в ресторане, — двум фальшивым личинам, которые, однако, были единственными, посредством которых мы могли общаться. Она рассказала, что ее любимые группы — «Ранриг» и «Биг Кантри», и, когда игла поднялась с пластинки, в комнате воцарилась тяжелая тишина. Мы неуклюже распрощались, сказав: «Ну, увидимся».

Вероятно, она меня раскусила, поняла, что необходима мне, дабы узнать больше, но мы как будто хотели начать игру, однако не могли найти игральные кости.

Кроме того, заметил я, так было и проще. Пока мы скользили по поверхности, ставкой в игре служила правда не об отце и матери, а о наследстве. O деньгах, золотых слитках, о чем-то там еще… Окольный путь, обходящий большие вопросы.

Окольный путь, которым я, собственно, шел всю жизнь.

И вот теперь я поднимался на взгорок, с которого Эйнару открывался вид на сарай для лодок. Меня снова стало мучить то, что долго мучило, когда я был подростком. Когда мне было стыдно, что я никогда по-настоящему не скорблю о родителях.

Я восхищался тем, как горевал Эйнар, как он отреагировал на случившееся в 1971-м. Он страдал открыто и искренне, он принял муки, которые должны были бы терзать и меня. Я же поступал, как дедушка. Тот простился с ними, покинул место их захоронения, единственное место, где он дал выход своему горю, а потом расправил плечи, взял меня за руку, повернулся к этому месту спиной и вернулся к собственной жизни.

Но разница была в том, думал я, стоя на каменном уступе, что Эйнар знал их. Моя скорбь, как бы я ни старался прочувствовать ее, была всего лишь бесцветной оболочкой. Так можно скорбеть по кому угодно, и тем самым моя скорбь оказывалась ненастоящей; она была просто крутящейся в воздухе снежинкой, которую никто не вспомнит, когда та пролетит мимо.

На следующий день я на веслах доплыл до Анста. Подъехал к телефонной будке. Вероятно, к той же, в которой стоял Эйнар, когда в 1967 году звонил в Норвегию, чувствуя себя столь же неуверенно, что и я сейчас.

Я выгреб из кармана монетки. Задержал дыхание и повторил его действия тех лет. Набрал номер в Саксюме. Только номер, на который звонил я , я набирал уже не раз в случаях, когда мне приходилось туго.

Трубку снял ее отец. Когда я назвался, последовало обычное двусмысленное «понятно». У нас с ним одно было общее: мы оба предпочитали не иметь дела друг с другом.

Я услышал, как отец Ханне проворчал: «Это он», и Ханне взяла трубку.

— А, — сказала она. Мне знакомо было это «а», оно могло значить очень многое. Сейчас оно значило: «я надулась, и тебя стоит немножко помурыжить».

— Уже вернулась с Юга? — сказал я.

— Я не ездила.

— Эйнар умер много лет назад, — сообщил я.

— Oй, — сказала Ханне, и ее голос немного смягчился. — Так ты, значит, вернулся домой?

— Я еще на Шетландских островах.

— Да ну тебя, Эдвард!

— Я вправду на Шетландских островах, — сказал я и открыл дверь телефонной будки. — Слышишь, чайки кричат? Я в месте, которое называется Анст.

Ханне замолчала. Линия едва слышно потрескивала электрическими разрядами.

— Ты же и в Осло почти не бывал, — заметила она.

Я собирался сказать, что соскучился по ней, но не сказал. Сложность была в том, что не по всему в ней я скучал. Я скучал по ее теплу и уравновешенности. Но вовсе не скучал по тому свинцовому грузилу в ней, которое грозило крепко удерживать меня на месте.

— Да ничего, вполне справляюсь, — сказал я.

— А чем ты там занимаешься, раз он умер?

Я хотел рассказать, что между Эйнаром и теми четырьмя днями, что я отсутствовал, есть связь. Что я постепенно выясняю, почему мама приехала в Хирифьелль и что представляет собой наследство. Но мне потихоньку становилось ясно, что вся эта история превращается в историю еще одного человека — девушки, которой я не мог доверять до конца, но к которой меня влекло, а именно Гвендолин Уинтерфинч.

— Эдвард, — сказала Ханне, — я тебя больше не понимаю. Я не знаю, что и думать.

— Я и не знал, что тебе требуется что-то об этом думать, — отозвался я.

— Ну, тогда мне, наверное, лучше повесить трубку, — заявила она.

Автомат запищал. Я бросил в него еще монетку.

— Ханне. Извини. Я ляпнул глупость. Мне нужно попросить тебя кое о чем. Я задержусь еще на неделю. Ты не могла бы заехать на хутор и посмотреть, не появилась ли на картофельной ботве сухая гниль? Ключ от шлагбаума лежит под черным камнем.