Юлия Алейникова - Медальон Великой княжны

— Да уж, когда твой взгляд на танцплощадке поймал, так и подумал, что не удержишься ты, полезешь мои чемоданы обшаривать. Это, кстати, соседский.

— Так, может, сам отдашь, чтобы мне по чужим чемоданам не шарить? — присаживаясь напротив Василия на соседскую кровать, спросил Павел.

— Не дослушал ты меня тогда на лавочке, а зря, — доставая папиросы, проговорил Курносов. — Сейчас бы здесь не лазал.

— И что же ты хотел мне поведать? Как тебя за героические подвиги к звезде героя представили, а ты в благодарность за это сдал медальон в пользу государства? Долго ты с этим тянул, однако мог бы и в восемнадцатом народу пожертвовать, — с презрительной насмешкой заметил Павел.

— Ты прав. Я, собственно, и хотел это сделать. Да только когда прибежал назад в Ипатьевский дом, пришлось сразу тела грузить. Юровский очень торопился. Потом захоронением до самого утра занимались, потом так устали, что я про медальон забыл совсем, а когда вспомнил, Юровский как раз одного из мужиков расстрелял за мародерство и сокрытие народной собственности. Я, признаться, и струхнул. Сунул медальон в сапог, потом уж в уборную зашел и на шею повесил. Думал, пережду чуток и пойду сдам, как будто бы нашел где. Да пока собирался, белые к городу подступились, не до того было, в обороне пришлось участвовать. А потом и вовсе удивительная вещь случилась. Привык я к нему. И даже не просто привык, а стал замечать, что… ну, в общем, он как бы беду от меня отводит. И когда на мне он, спокойно как-то и тепло на душе. Я его с тех пор пуще зеницы берег. — Василий усмехнулся, затушил в пепельнице окурок. — Пока вот с тобой не повстречался.

— А потом, значит, опять подфартило в сорок третьем? — Нелюбезно осведомился Павел.

— Подфартило, но ненадолго, — снова закуривая, проговорил Василий. — Когда война закончилась, я все еще в Литве служил. И вот когда мирная жизнь установилась, снова активизировался НКВД. И давай из местного населения всех подозрительных, кулаков, буржуев, особенно тех, кто немцам сочувствовал, и прочую публику вывозить в Россию. Мне ведь, Павел, повезло, можно сказать. Карьера военная началась удачно. Ранения полученные были не смертельны. Я остался жив. Получил награды. Мне присвоили офицерское звание, должность. Ничего не предвещало угрозу и беду, я уж думал — все, здравствуй, мирная счастливая жизнь, даже подумывал в Литве осесть, очень уж мне там понравилось, а дома у меня все одно не было и семьи тоже. Но человек предполагает, а НКВД располагает и никого не выпускает из зоны своего внимания. — Запавшие, еле тлеющие глаза Василия вдруг вспыхнули тем почти забытым молодым блеском, который когда-то запомнился Павлу еще в восемнадцатом. — Неустанное, бдительное око всегда над нами. Черные тучи уже вовсю сгущались надо мной, и гром, что называется, грянул.

Я ведь, Павел, смерти не страшился, в бою бесшабашно бросался вперед, не прикрывался другими и не прятался, разумеется, специально не искал смерти, не совал голову по-пустому в пекло и не подставлял под пулю. Вместе с солдатами ел, спал, случалось, и гулял. Я вообще-то человек не мрачный, просто мы с тобой встречались в слишком уж горячее время, а я ведь и на гитаре играю, и петь люблю, — улыбнулся Василий. — Как-нибудь покажу, если, конечно, захочешь. И друзья у меня всегда были. Однако были и враги, тайные, скрытые. И один из них — мой политрук. Била меня жизнь, била, да, как видно, ничему не научила, — с горечью проговорил Василий, и Павел отчего-то вдруг подумал о том, что совершенно его не знает.

Кроме тех двух коротких встреч, в первую из которых тот его едва не убил, а во вторую жизнь спас, Павел Курносова и не знал совсем. Во время службы они не общались, даже дежурства их не часто совпадали, да и не до Курносова ему тогда было, а потом, после пропажи медальона, Павел к нему ничего, кроме глухой ненависти, не испытывал. И думал о нем только в связи с медальоном или не думал вовсе. А может, зря? Может, и неплохой человек Курносов, и не враги они вовсе? Запутался он совсем, а Василий тем временем все говорил…

— Я по природе слишком доверчив. Прежде всего в человеке вижу хорошее, уж сколько раз меня это подводило. Политруком мне земляка назначили, знакомца давнего. Вот я обрадовался! Ну, думаю, повезло. Дурак был. — И снова в словах его послышалась горечь. — Мне тогда предписывалось всемерно содействовать проводимой в республике коллективизации, всех подозрительных, мешающих коллективизации, затаившихся врагов и прочие элементы подвергать аресту, не считаясь ни с возрастом, ни с полом. Практически началось планомерное посягательство на свободную жизнь, да что я тебе рассказываю, сам небось знаешь, как это бывает. Мы тогда несли охрану объектов, вели работу по изоляции вооруженных банд, изъятию оружия, патрулированию и так далее, но от карательных операций и участия в арестах, репрессиях я отказался. Слишком хорошо помню, каково это было.

В Литве тогда много банд скрывалось, советскую власть не все приняли, так что дел хватало — некоторые из бандитов очень успешно под мирных жителей маскировались, мы склады их оружия разыскивали. Были неоднократные стычки и убитые с обеих сторон, война для нас словно бы и не кончалась. Вооруженные нападения не способствовали мирной жизни, резко осложняли обстановку.

Оставшиеся в Литве фашиствующие, запятнанные в крови, озлобившиеся элементы никак не хотели успокоиться и сдаться, а может, боялись. И ведь сами, дураки, не понимали, что своими действиями вредят своему же народу. Мы их вылавливали и передавали судебным органам. И местное население нам в этом охотно помогало, надоели им угрозы и вымогательства бандитов этих, недобитков. И политрук с нами был повсюду. Хороший мужик, не из трусливых. Жили в одной хате, выпивали иногда, о мирной жизни мечтали, планы строили, в гости он меня к себе приглашал после войны, о семье рассказывал. Дружили мы с ним, одним словом. Я так, во всяком случае, думал, доверял ему. Вскоре с бандами мы покончили, наступило мирное время, восстановление разрушенного. Народ устал от войны, от насилия немцев, а затем и наших войск и органов. Прекратились враждебные действия, началось взаимопонимание, сотрудничество, мирная жизнь, мирное сосуществование, я даже за женщиной одной ухаживать начал, Бируте звали, учительницей работала. Курносенькая такая. — Василий тепло улыбнулся. — Но органы НКВД не только не дремали. Покончили с бандами — началось просеивание в войсках. Вспомнили все прежние «грехи», у кого они были в биографии. Вот дружок мой замполит и написал на меня донос. Кто хотя бы раз был в лапах НКВД, он навечно остается в черном списке, несмотря ни на что. Надобность во мне как живой силе на фронте отпала, а от карательных операций я отказался, следовательно, я не исправившийся, затаившийся враг. Так он написал, Иван Сидорович.