Юлия Алейникова - Медальон Великой княжны

— Иван Сидорович? — окликнул звучным голосом уже подходившего к дверям Скороходова Василий. — Скороходов?

Иван обернулся, беззаботно оглядываясь, очки он только что снял и зацепил дужкой за ворот рубашки, так что лицо его теперь было хорошо видно.

— Ну, здравствуй, фронтовой друг! — шагая ему навстречу с протянутой рукой, проговорил Курносов, и Павел увидел, как у Ивана лицо дрогнуло то ли от страха, то ли от неожиданности, но уж не от радости точно.

— Да ты что, Иван? — громко, весело говорил Василий, оглядываясь на собравшуюся возле входа небольшую толпу. — Не рад фронтовым товарищам? Ведь такая встреча! Или ты что, из-за того переживаешь, что бросил нас тогда в окружении, а сам деру? Да брось! Война все списала, а то, что там ребята из нашей роты полегли почти все до единого, ну что ж… война.

Павел недоуменно слушал Василия, пытаясь понять, о какой роте и каком окружении идет речь. Ему Курносов ничего такого не рассказывал. Да и Ванька Скороходов выглядел каким-то огорошенным, хотя лицо его и начинало наливаться нехорошей краснотой.

— Ваня, это кто? Это твои однополчане? — пытаясь понять, что происходит и почему муж молчит и краснеет, спрашивала Валя.

Выглядела она сегодня очень эффектно. В коротких шортиках, словно не взрослая женщина, а девчонка какая-нибудь. Кофточка на животе узлом завязана, на голове огромная шляпа.

Даже дочка его Людмилка так бы не вырядилась, не говоря уж о Марусе. Вот уж нашел себе Ванька вертихвостку!

— Василий, — наконец произнес ледяным голосом Иван, оглядывая со злостью собравшуюся на террасе перед корпусом небольшую толпу.

— Узнал наконец! — развел руками Василий, словно приглашая присутствующих порадоваться вместе с ними. — Эх, Иван, сколько лет-то прошло, а ведь как вчера было. Помнишь? — Теперь в голосе Василия прозвучали едва заметные угрожающие нотки, и Иван очнулся окончательно.

— Идем ко мне, такую встречу отметить надо, — вовсе нелюбезным тоном проговорил Скороходов. — Ах да. Ты, Валя, иди в столовую, я попозже подойду.

— Как же я пойду, мне же переодеться надо, — не уловила настроения мужа Валентина.

— Иди, — прошипел он и буквально подтолкнул ее к дверям, отдыхающие тем временем уже рассосались, и подходившие сейчас к корпусу уже не обращали на Ивана и его гостей внимания.

Василий был прав. Посреди холла лежал ковер, в глубине журчал фонтан, вокруг радовали глаз мраморные колонны. Иван с Василием шли к лифтам, Павел шагал сзади, чувствуя себя пятым колесом в телеге. Останься он сейчас на террасе, они бы и не заметили, вон идут, только что за горло друг друга не хватают.

Когда Скороходов открывал дверь номера, руки его ходили ходуном, едва ключом в скважину попал. Василий же только прожигал его ледяным взглядом, да желваки у него ходили так, что смотреть страшно. «Не поубивали бы друг друга», — испугался вдруг Павел.

В номер вошли молча, Иван первым, за ним Василий, Павел вошел последним, прикрыл плотно дверь. И тут случилось то, чего он больше всего боялся. Иван вдруг кинулся на Курносова, сжав зубы, бешено сверкая глазами, в полной, от того еще более жуткой, тишине. Павел схватился за косяк, не зная, что делать. Иван был крупнее и выше Курносова, но Василий не растерялся, он дал Ивану кулаком под дых, и тот, согнувшись, повалился на кровать. Странно было смотреть, как седые, солидные люди мутузят друг друга, как мальчишки.

— Что, Иван Сидорович, язва? Болезнь больших начальников и подлецов, — встряхивая руку, поинтересовался ровным голосом Василий.

— Сволочь, — едва переводя дыхание, прошипел Иван.

— Слышь, Павел, посмотри ему чего-нибудь из таблеток, — распорядился Курносов, присаживаясь на соседнюю кровать. — Вон таблетки на тумбочке.

— Что я должен смотреть? Я что, врач, что ли? — огрызнулся обиженно Павел.

Но Скороходов уже садился на кровати, хоть и бледный, однако же все еще злой.

— Что, Павлуха, переметнулся к этой сволочи, предал старого друга? — глядя на Павла исподлобья, презрительно спросил Иван. — Забыл, как он тебя чуть не убил в восемнадцатом, как он обокрал тебя два раза? А? Что молчишь?

Павел и правда молчал. Потому что в изложении Ивана его с Курносовым отношения выглядели совсем не так, как их представлял сам Курносов. Выходило, что он, старый дурень, предал давнего дружка-товарища, а ради кого? Ради несостоявшегося своего убийцы и дважды вора? И Павел почувствовал, как наливается злостью. Вот хитрая сволочь, как все повернул, как запутал! Он обернулся к Курносову, а тот спокойно сидел на кровати, положив ногу на ногу и криво усмехаясь, смотрел на Скороходова, словно Павла в комнате и вовсе не было. Павла аж затрясло от возмущения.

— Что ты, Лушин, вибрируешь и глазами меня грызешь? — Заметил его наконец Курносов. — Простая ты душа, даже стыдно, что я тогда тебя за врага трудового народа посчитал. Ты ведь не царскую дочку жалел, что на крови народной росла, а просто человека. Но тогда я был слишком молод, горяч, и было для меня только два цвета — красный и белый, а жизнь, она много сложнее оказалась. Вот ты, Скороходов, цвета серо-зеленого, как плесень. Потому что плесень и есть. — Он вздохнул, а Павел, так ни слова и не сказав, опять задумался.

— Ты мне тут про плесень не рассуждай, на тебе две судимости, и никакой ты не герой, а враг народа. А за то, что ты меня перед всеми отдыхающими сейчас опозорил, я тебя к ответственности за клевету привлеку и заставлю извиняться на собрании всего санатория! А то, может, еще и срок организую! Ты, гнида, еще не знаешь, с кем связался! — грозно рявкнул Иван Скороходов.

–  Да нет, Вань. Все я о тебе знаю. И даже больше, чем ты себе вообразить можешь, — доставая из пачки новую папиросу и закуривая, проговорил Василий, выпуская в лицо Скороходову струю сизого едкого дыма, так что тот даже поморщился. — Извини, к дорогим сигаретам не привык. А что касается судимости, так меня полностью реабилитировали. Это раз. Доносик твой в моем деле до сих пор болтается. Это два. А еще, и это уже будет три, у тестя твоего, Николая Дмитриевича, — при этих словах Иван заметно побледнел и даже как-то дернулся, — брат был, кадровый военный, так вот его по доносу какой-то штабной сволочи, вроде политрука, в тридцать седьмом расстреляли. Если он, Ваня, о твоих старых делишках проведает, даст он тебе пинка не только из своей квартиры в многоэтажном Доме на набережной, но и из Москвы, и поедешь ты, Ваня, вторым секретарем горкома в какой-нибудь, скажем, Вышний Волочек, и это еще в лучшем случае, а то, может, и простым инструктором райкома. Жена твоя Валя с тобой, конечно, тут же разведется, потому что сытая жизнь у папочки под крылом ей дороже, чем старый неудачник. Дочь твоя старшая и так с тобой не разговаривает, осталась в Ленинграде и даже писем не пишет, не может забыть, как ты через три месяца после смерти ее матери второй раз женился. Сын тоже своей жизнью живет. Так что останешься ты один на старости лет в провинциальной глуши, пить начнешь, печень посадишь и загнешься года через два-три. А потому, Ваня, сиди тихо и не пыли, а то жена твоя Валя может случайно о чем-нибудь догадаться.