Шота Горгадзе - Любовь к деньгам и другие яды. Исповедь адвоката

— Как и соглашаться.

— Капитан, что происходит?

Капитан Лытенко жует узкими тонкими губами и по-канцелярски холодно произносит:

— Сегодня утром, предположительно около четырех часов утра, подозреваемый Плетнев повесился в собственной камере.

Капитан Лытенко произносит эти слова, я вдруг понимаю, что знал, что услышу их. Не догадывался. Не чувствовал. Знал. Знал еще вчера. Это знание бьет меня под колени, и я опираюсь на стол.

— Как…

— Я же сказал…

— … вы могли это допустить?

Тон майора резко меняется.

— В интересах следствия…

— Не тратьте воздух, капитан. И так дышать нечем.

Я встаю из-за стола и направляюсь к двери.

— Была… записка, — неожиданным фальцетом, явно нехотя, произносит до сих пор молчавший капитан Хоротин.

— Какая записка?

— Обычная… в таких случаях.

Я молчу и откровенно нагло посматриваю на Хоротина. Тому явно плевать на мое о нем мнение.

— Подозреваемый в ней просит вернуть вам книгу.

— Какую книгу?

Капитан Хоротин протягивает мне книгу, я машинально принимаю и переворачиваю обложкой вверх, чтобы рассмотреть ее название.

«АДВОКАТ ОТ А до Ъ».

Автор мне известен.

Это — я.

Все самое важное случается с москвичами в пробках.

Пробки — апофеоз классового единства общества, равноправия безысходности и общей, одной на всех несвободы. Но я думаю не о пробках.

Я думаю о том, что может заставить человека, вчера еще едва в ногах у вас не валявшегося с просьбой вытащить его отсюда, вернуться в камеру и повеситься?

Жаль мне Плетнева? Нет. Любая дверь может открыться, даже нарисованная, и это нужно учитывать, прежде чем стучаться во все подряд.

Это — пробка. Причем кольцевая. Мысли носятся по замкнутому кругу, и никакого исхода не предвидится. Я совершенно очевидно упускаю что-то, но что именно?

В сухом остатке что мы имеем? Плетнев мертв. Убийство или самоубийство — уже не важно. Даже если в порядке приступа конспирологии предположить, что Плетнева в спешке повесили, узнав, что он собирается мне что-то сообщить, то даже это уже не важно: подозреваемый мертв, и я по плетневскому делу теперь вечный потерпевший. Никакого договора с Плетневым я не подписывал, а значит, доступ к документам по делу для меня закрыт, и ничего — даже предсмертной записки — у меня нет.

Пора принять как должное, что Плетнев мне врал.

Пропускаю вперед красную старенькую Mazda. Какая разница, мы не едем, но и не стоим, движемся вперед в час по чайной ложке. Говорят, что где-то в Европе на проблемных участках дорог есть бесплатные дежурные передвижные туалеты. Туалетов не видел, но вот лоточников, обслуживающих пробки, видел. Сигареты, прохладительные напитки, круассаны, жевательная резинка, не жевательная (некоторые любят погорячее), настольные игры: маленькие, на магнитиках шашки и шахматы. Книги.

Книги.

Не оборачиваясь, тяну руку назад и нашариваю на заднем сиденье книгу. Ну, привет, Шота Горгадзе! Что, не ожидал? Тебе подарили твою же книгу. Может, даже подписали. На всякий случай открываю, подписи нет. Пролистываю — ничего. Некоторые предложения только подчеркнуты карандашом.

Вырванные из контекста фразы, не более того. Впрочем, как и вся плетневская жизнь. Возможно, для него они что-то значили. Возможно, он вкладывал в них какой-то особый, свой смысл. Плетнев, Плетнев, вороватый дурак, что же ты натворил. В жизни своей не встречал человека, так отчаянно лезущего в дерьмо: прекрасная (и богатая) жена, красавица дочь, обеспеченное будущее — живи — не хочу. И ведь «не хочу». Есть такие люди, которым необходимо что-то испортить. Все, что угодно, от погоды до настроения, лишь бы пустить все к чертовой матери. Их глаза блестят, отражая огни пожаров. Чужие несчастья, неудачи и неуспехи им дороги, а успехи и везение невыносимо. Почему? Они и сами не знают.

Геростратово племя, порядком обмельчавшее во времена всеобщей глобализации, они невыносимо страдают от собственной неприметности и уже давно не ищут прекрасных храмов, довольствуясь кухнями спальных районов, однако все еще способны уничтожить все, что под руку попадется, пусть даже и собственную жизнь, как в случае с Плетневым.

Но зачем убивать себя? Я ведь остался жив, и за покушение на убийство Плетневу грозило в худшем случае до восьми лет, при прочих равных вышел бы через четыре-пять лет.

Дальше вновь по кругу. Я. Плетнев. Покушение. Заключение. Самоубийство. Я. Плетнев. Покушение… Хоровод разрозненных фактов, которые согласно интуиции есть суть одно целое, но согласно опыту никто об этом не узнает. Бесполезно. Как вот этот светофор впереди. Горит беспомощным зеленым, сзади уже сигналят, требуют, чтобы я выехал на перекресток. Зачем? Что мне это даст, лишние десять метров? Перекресток только заблокирую. Меня обгоняет, режет нос новенькая тройка BMW. Останавливается на перекрестке, больше негде. Зачем?

Зачем он это сделал? Плетнев. И водитель этот, зачем? В чем смысл? Почему все стоят? Почему все злые, что никто никогда никуда никого не пропускает, но сами не пропускают? И стоят поэтому. Зачем они паркуются в три ряда? Потому что нет парковок. Потому что машин в Москве в десять раз больше, чем могут вынести эти дороги. Почему кругом плетневы? В BMW за рулем — плетнев. Убить готов за место под светофором. NN — огромный плетнев, готов убить, и убил бы, если бы не полозовы, всех, встал бы на всех семи холмах аки член и помочился бы на Златоглавую — знай всяк, кто здесь хозяин. И в бога верят по-плетневски: тут богово, а тут вот — мое. Не тронь, убью!

Снова сигналят. На этот раз Mercedes. Я не еду. Я никуда не поеду. Не важно, в какую сторону я еду, если я стою, хоть ты развернись, все равно ты в пробке, в глухой плетневской пробке. И все сигналят. Сигналят. Звуки клаксонов множатся, накладываясь друг на друга.

Я выключаю двигатель. Закрываю двери. Вовремя. Кто-то уже барабанит в стекло. Очередной Плетнев — убить готов. Брызжет слюной, трясет щеками. Я опускаю стекло и отклоняюсь чуть назад и вправо: в салон немедленно вторгается правая рука и большое, добротное, взопревшее от злости лицо барабанщика, на лице намалевано презрение.

— Чо встал, не видишь, людям не проехать.

— Людям, да. Это вот — правда. Людям нынче трудно проехать. Хотя, если честно, им всегда и во всем было трудно, с начала времен. Это таким, как ты, хорошо живется.

— Чо?!

Видно, что лицо только этого и ждало, оно полностью втискивается в салон, рука хватает меня за грудки.

— Думаешь, иномарку прикупил, все — Москва сдалась?! Я тебя, суку…

Я нажимаю на кнопку, и специально для этого усиленные электромоторы рывком поднимают стекло до половины, лицо и рука барабанщика оказываются крепко-накрепко зажаты. Я достаю пистолет-зажигалку. Загорается зеленый, и я отпускаю педаль тормоза. Поехали.