Сара Воэн - Анатомия скандала

Они молча слушали.

— Ничего, — заключил Джеймс.

Глаза Софи наполнились слезами, как две огромные опрокинутые чаши. Вытерев глаза, она вдруг громко шмыгнула носом:

— Я так боялась…

— Чего? — удивился Джеймс.

— Ты знаешь чего… Вдруг газеты раскопают что-то о «либертенах»…

— П-ф! Вот уж это невозможно. — Он ненавидел те дни, не позволял себе думать о них и желал, чтобы и жена забыла. — Моя совесть чиста. Я там ни при чем, ты же знаешь.

Софи не ответила.

— Соф? — Джеймс приподнял ее лицо за подбородок и заглянул в глаза, улыбаясь самой убедительной и сердечной улыбкой. — Клянусь тебе, я чист!

Некоторое время они просто лежали рядом: Софи в объятиях мужа, а Джеймс — уткнул подбородок в ее волосы.

— Ты была моей опорой.

— Чем же еще я могла быть?

— Нет-нет, ты была для меня всем. Ты имела полное право сердиться… но ты и дети дали мне силы это выдержать… — Джеймс покрывал ее лицо легкими поцелуями, как она любила. Софи не отвечала на ласку. — Я тебе так обязан, Софи…

Тогда она посмотрела на него, и сквозь слой недоверия, наросший за последнюю неделю, проступил облик девушки, в которую Джеймс когда-то влюбился.

— Если я останусь с тобой — если мы вообще решим попытаться остаться вместе, — тогда мне нужно знать, что с этим действительно покончено.

— Мы ведь уже говорили об этом, — вздохнул Джеймс. — Господи, вряд ли я захочу снова увидеть эту женщину! — Он резко, коротко засмеялся. Вырвавшийся смех походил на лай. — Да мы и не пересечемся. Сейчас она на больничном, а потом ее переведут в другой офис, если она вообще вернется на работу. Мне не придется с ней общаться.

— Мне нужно знать, что это не повторится. Такого унижения я снова не вынесу. — Софи, передернувшись, отодвинулась от мужа, села на постели и обхватила руками колени. — Я не такая, как моя мать. Мы же договорились, что не станем, как они… как мои родители, — с упреком сказала она. — Когда мы женились, ты мне обещал!

— Я знаю, знаю. — Джеймс потупился, сознавая необходимость пока поиграть в раскаяние. — Что мне сказать, чтобы ты мне поверила? Как тебя убедить? Я — мы все — уже заплатили высокую цену за мой проступок. Я больше в жизни на такое не пойду. Ты — мой мир, — добавил он, садясь и обнимая жену за плечи. Софи не отстранилась, и Джеймс попытался другой рукой обнять ее за талию.

— Не надо, — сказала она, отодвигаясь на край кровати. — Пора будить детей.

— Но ты мне веришь? — спросил Джеймс, глядя на нее особым взглядом, перед которым Софи никогда не могла устоять, — в широко раскрытых глазах точно отмеренная толика недоверия.

— Верю. — Софи прижалась к груди мужа и скупо, грустно улыбнулась, словно признавая свою слабость. — Дура я, вот и верю.

И тогда он ее поцеловал — по-настоящему, открытым ртом и даже с языком. Поцелуй получился сдержанным, хотя и был далек от целомудренного.

— Там все кончено, — сказал он, глядя жене в глаза и силясь внушить ей уверенность, которую сам отнюдь не ощущал. — Все будет хорошо.

Кейт

31 октября 2016 года

Развернув «Таймс» на чистой столешнице в своей кухне-столовой, я методично просматривала полосы. Затем настала очередь «Сан», «Миррор» и «Дейли мейл». Сплошные статьи о предотвращенном теракте на станции метро «Майл-Энд», главный сюжет недели — бомбардировка прибрежной полосы Египта, но ни слова о Джеймсе Уайтхаусе, «друге премьер-министра, которого застали со спущенными штанами», как на прошлой неделе выразилась «Сан», или о «любовнике из лифта». На всякий случай я пролистала таблоиды, тайком взятые из кабинета наших клерков.

Удивительно быстро улеглась эта шумиха, заваленная настоящими, шокирующими сенсациями. Гробовое молчание кажется странным. Тухлое дело, как сказала бы моя мать. Премьер выступил с заявлением в поддержку коллеги, сказав, что полностью ему доверяет, что это дело частное и вопрос уже решился. Раньше заместители министров, уличенные в занятии сексом с подчиненными, моментально отправлялись в отставку, так с какой стати такая лояльность на сей раз?

Меня всегда раздражал фаворитизм по отношению к бывшим соученикам, но зацикливаться на этой теме у меня нет времени. Уже девять часов, и, как всегда по вечерам, у меня документов воз и маленькая тележка — кроме шуток, сумка на колесиках, жмущаяся к ногам, как верный пес. Я просматриваю записки по делу Блэквелла: завтра слушание в Саутуарке, и мне предстоит выступать на стороне обвинения. Судят насильника-рецидивиста, который в марте в два часа ночи изнасиловал одиннадцатилетнего мальчика. Чем оправдывается Блэквелл? Дескать, он всего-то приласкал несчастного, а полупарализованный мальчик, в которого он влил четыре банки сидра, — «лживое дерьмо». Очаровательная линия защиты.

Работа спорится, и вскоре, несмотря на цинизм доказательств и неизбежную эмоциональную травму для ребенка, на душе становится чуть легче: Грэм Блэквелл, пятидесятипятилетний толстяк (сто шестьдесят килограммов), не понравится присяжным. Если не случится ничего из ряда вон, я, скорее всего, выиграю. После Блэквелла берусь за дело Батлера — изнасилование гражданской жены. Здесь придется потрудиться. Строчки плывут перед глазами, и я вдруг понимаю, отчего расплываются буквы: у меня выступили слезы, я чувствую, как они повисли на нижних ресницах. Вытираю глаза костяшками пальцев. Господи, как же я устала… На часах без двадцати одиннадцать — для меня относительно рано.

Потягиваюсь, пытаясь взбодриться, но не столько гудящая усталость во всем теле (я исходила сегодня весь юго-восточный округ) или умственное переутомление от выявления всех юридических лазеек, сколько эмоциональное изнурение накрывает меня, как бархатный полог безлунной ночи. Здесь, в моей тихой, почти необитаемой квартире я страшно устаю от людской жестокости, особенно когда она направлена против женщин и детей. Я устала от обыденности сексуального насилия или, как мог бы выразиться Грэм Блэквелл, от неспособности послать все это к чертям собачьим.

Надо встряхнуться. Впадать в тоску для меня непозволительная роскошь. Моя работа — обличать этих ублюдков, использовать мою немалую силу убеждения, чтобы упрятать их в тюрьму. Я собрала папки, плеснула виски, нашла в морозилке кубики льда (я не забываю заморозить лед, хотя могу забыть, например, купить молоко) и поставила будильник на полшестого. В квартире холодно — барахлит центральное отопление, а у меня нет времени вызвать мастера, — поэтому я налила горячую ванну в надежде согреться и расслабить сведенные от напряжения плечи. Вода примет меня в свои ласковые объятия…

Я медленно опускаюсь в воду, от которой поднимается пар: почти кипяток, но облегчение наступает мгновенно. Меня никто не касался с прошлого месяца после короткого, не принесшего удовлетворения вечера с Ричардом. При виде собственной наготы я отчего-то ощущаю беззащитность. Надо же, какими тощими стали бедра! Ягодицы выпирают, как крошечные островки, живот впалый, груди маленькие — с каждым десятилетием я теряю один размер чашки лифчика. Лицо, может, и стало лучше — высокие скулы, выгнутые брови, а нос, который я когда-то ненавидела, уже не курносый, а прямой и маленький — мой подарок себе на тридцатилетие, самое красноречивое свидетельство моего преображения и успеха, — но тело скорее сухопарое, чем стройное. Во мне растет жалость к себе, когда я, вспоминая молодую Кейт, гляжу на свою стареющую, седеющую оболочку, ломкую и сморщенную, как буковые листья, которые хрустят под ногами по дороге от метро к моей квартире в этом перестроенном особняке. Я — иссохший лист.