Николас Фрилинг - Ать-два!

Генерал поднялся с той же королевской учтивостью, что и капитан, но чувство, будто все происходит в каком-то литературном салоне или английском загородном поместье, где все еще жив дух графини де Ларошфуко и Кливдена, немедленно пропало. Правда, форма генерала отличалась таким кроем и материалом, что была настоящим произведением искусства. Правда, он курил трубку, и коробка табака «Три монашки» стояла на столе, но Ван дер Вальк по одной маленькой и смешной детали сразу понял, что перед ним нормальный человек. Пальцы руки, протянутой ему, были длинными и изящными, с красивыми узкими ногтями — но ногти эти были обломанными и удручающе грязными, а средние фаланги двух первых пальцев обмотаны пластырем.

Сжав трубку в зубах, генерал проследил за взглядом Ван дер Валька, громко расхохотался и сказал:

— Ужасная это штука — встречаться с полицейским, который видит тебя насквозь.

— Я не хотел быть грубым.

— А вы нисколько не грубы. Я красил лодку… делал мелкий ремонт. Присаживайтесь.

Все в нем говорило о воспитании, о квартире на бульваре Инвалидов и маршале, бывшем его крестным, но ему совсем не нужно было извлекать выгоду из таких банальностей. Скромность человека блестящего, который знает об этом… и знает, как это не важно. Изящные плечи и крепкие, как сталь, бедра — чемпион по слалому, который стушуется перед препятствием, предпочтя обойти его. Большой рот и внушительный подбородок. Тонкое серебряное или платиновое обручальное кольцо. Самые что ни на есть обыкновенные часы. Ловкие сильные пальцы, несмотря на обманчивую женственность ногтей.

— Поскольку вы голландец, позволите предложить вам сигару?

Неплохое начало: я знаю, кто вы, я знаю ваше поручение. Если вы захотите парировать вопрос вопросом, вы найдете во мне фехтовальщика. Ван дер Вальк одновременно изучал свою сигару и обстановку. Первая была тонкой, зеленоватой, кубинской и отличной, вторая — простой и элегантной, как ее хозяин. Хризантемы в серебряной вазе, выполненная ювелиром модель аэроплана 1915 года, черный марокканский письменный прибор, слоновой кости крокодил, хвост которого служил ножом для разрезания бумаг, и массивная золотая ручка, сильно поцарапанная и помятая. Ван дер Вальк не спеша открыл лезвие своего ножа. Генерал улыбнулся и убрал в ящик стола щипчики для обрезания сигар. Он пустил клубы дыма, и аромат табака стал еще сильнее и приятнее. Глаза генерала под шелковыми иссиня-черными бровями были синими, как сапфир.

— Итак, мы навели предварительные справки. Вы пережили несколько приключений и сейчас пришли ко мне, чтобы узнать о человеке, который был когда-то офицером парашютно-десантных войск, и полагаю, вас мучают подозрения, что вы вот-вот будете так одурманены, что у вас закружится голова и вы начнете бормотать извинения за то, что вас ввели в заблуждение. Ошибка. Я пришел к убеждению, что настало время ликвидировать нарыв, который мучает стольких людей в течение столь длительного времени.

— Он был просто человеком.

— Он был просто мальчишкой. Он мужчина и не может быть предан забвению. Вы удивлены, почему мы делаем вид, что его не существует, и я собираюсь объяснить это вам.

— Вы переговорили с мафией и решили не убивать меня, надеюсь?

— Вас мог бы задушить мой денщик, — заметил он, получая удовольствие от этой идеи, — но мы все — респектабельные люди теперь… все генералы. Тогда мы были молоды… почти мальчишки. И занимали скромное положение. Даже Кастри был только полковником. Ланглэ — подполковником. Турре, Бижар, Клеменсон, Тома и Николас — майорами. Паццис и я — командирами эскадронов: кавалерия, понимаете ли. Такой чепухи наговорили о парашютно-десантной мафии в Дьенбьенфу — но взгляните на фотографии, и вы увидите взволнованных школьников, посвятивших себя долгу, как скауты. Бодрых и здоровых и не выпускающих сабли из рук даже во сне. Нет, я не пытаюсь ничего преуменьшать. Эти люди очень неожиданно были освобождены от иерархических уз. Конечно, там было полно полковников — тыловой эшелон людей, командующих машинистками и банками с винным концентратом. И тут — эти юноши, почувствовавшие себя свободными вести боевые действия так, как им нравится, все начитавшиеся Дюма. Один за всех, и все за одного, и все за честь. Не за честь Франции, это было очевидно. За свою собственную и за честь своих людей. Они были там, чтобы сражаться, но главное — чтобы умереть… — довольный смех, — и им нравилось это. Понимаете, полковник де Кастри…

— Передавал ваши послания в Ханой.

— Гм, да, эта фраза говорит сама за себя. Но разве можно забыть эту радость — Ланглэ, вопящий по телефону на Сованьяка в Ханое — своего лучшего офицера. Теперь… важно помнить… очень юные офицеры, просто мальчишки, взвалили на себя всю нагрузку. Командовали взводом. А это были собравшиеся из десятков разбитых соединений обломки крушения батальона, — испанские анархисты и марокканские бандиты. Фокс, ле Паж, Пичели — сущие дети! Эти дети, — он выбил трубку, — вписали блестящую страницу в нашу историю, чем мы можем чрезвычайно гордиться. Победить и немцев, и югославов, и вьетнамцев — такой винегрет! Не все из этих мальчишек могли быть такими, как Маковяк. Вы слышали историю о нем?

— Нет.

— Он был младшим лейтенантом — последним из покинувших На-Сан, еще один укрепленный лагерь на высокогорье. Это было до Дьенбьенфу. Его подобрал какой-то лесоруб и доставил обратно в Ханой. Там его спросил один из репортеров, что бы он стал делать, если бы лесоруб не наткнулся на него — только представьте себе, сотни километров джунглей, наводненных вьетнамцами. «Я бы дошел пешком», — ответил этот мальчишка. Это, конечно, только фраза. Мальчик имел в виду, что у него была «барака». Это арабское слово означает ауру везения и непобедимости. Наступил момент капитуляции при Дьенбьенфу. Все мы голодные, понурые, изнуренные, измученные. Руки связаны за спиной телефонным шнуром. Маковяк дезертировал. И вернулся.

Генерал курил свою трубку, Ван дер Вальк — свою сигару.

— Так вот, ничто не связывало этих людей, собравшихся из двадцати разных подразделений, кроме доверия — друг другу — и правды. Многие были убиты, многие погибли от ран, или усталости, или дизентерии во время марша в лагеря. Некоторые, уничтожая свои последние боеприпасы, вступали в борьбу. Некоторые, оглушенные взрывами артиллерийских снарядов, очнувшись, оказывались, окровавленные и заваленные мусором, в руках вьетнамцев. Никто не сдался. Никто. Один дезертировал — Лафорэ. Бедолага. Если посмотреть на него с сегодняшних позиций, то, что случилось с ним, было самой большой неудачей. Ему пришлось пережить такой ад, хуже не придумаешь. Понимаете, мы имели друг друга… и вьетнамцев. Он не имел ничего, даже самого себя.