Николас Фрилинг - Ать-два!

Не будет ли это проявлением нелояльности к мужу, если она снова наденет комбинезон и парашютный шлем? Честно говоря, она так не считала. Она бы сказала ему, если бы в этом был смысл. Почти наверняка он бы долго смеялся своим добрым смехом, а потом сказал, чтобы она не раздумывала и подарила себе такую радость, потому что то, что доставляло ей удовольствие, доставляло удовольствие и ему.

Наверное, это здесь. Десяток машин… все намного роскошнее, чем ее «симка-ариана», но она не собиралась испытывать стыд за «ариану», равно как и за себя. Жирные бизнесмены. Дать им уроки — хорошо, она даст. Она вспомнила Жиля — бедного Жиля с его стеклянным глазом, который он вынимал, когда прыгал. Ему было за сорок, когда он прыгнул в первый раз.

Административное здание. Рут не может сдержать восторга. Теперь никуда не денешься.

— Подожди минутку. Я войду туда. Почему бы тебе не выйти на поле и не посмотреть на самолеты?

Ей пришлось набраться терпения, пока какой-то здоровенный, похожий на игрока в гольф молодец тряс своими бумагами и уточнял, какое количество часов ему предоставляется. Наконец настала ее очередь. Слащавая девчонка в дурацкой одежде и с ужасным цветом помады посмотрела на Эстер так, словно она была недостаточно состоятельна, чтобы примкнуть к этому избранному сообществу.

Надо было немного осадить эту корову. Конни Десмет давал урок на поле и должен был приземлиться минут через двадцать, но…

— Нет, мы — старые друзья. — Большой фламандец был не то чтобы другом, но это не касалось секретарши. — Я приехала, чтобы прыгнуть с парашютом.

— О, так это к мистеру Бозу — он отвечает за это. О да, он здесь.

«Что еще за мистер Боз, черт возьми? Но Рут будет беспокоиться». Секретарша встала и посмотрела в окно.

— Да вон он, на площадке перед ангаром. Это ваша девочка? Он разговаривает с ней.

Эстер вышла туда, где пахло нагретой на горячем сентябрьском солнце древесиной, сухой травой и машинным маслом. Ее сердце подпрыгивало и сжималось от знакомого запаха, знакомого возбуждения. Она словно опять оказалась в По, опять в том По, где сделала свой первый прыжок. Да, ей снова захотелось пристегнуть подвесную систему парашюта, затянуть тяжелые ремни вокруг бедер, почувствовать острый разреженный воздух, прыгая в него, и испытать то незабываемое ощущение, когда становится легко и тебя подхватывает парашют. На мгновение это видение ослепило ее, и тут она увидела его. Она напряглась, кровь зашумела в горле и голове.

Он. Разговаривает со своей дочерью. Она пошла медленно, пошатываясь, словно пыльный бетон, над которым дрожал и мерцал воздух, был черной, доходящей до бедер грязью рисового поля в дельте реки. Она остановилась в метре позади Рут, дожидаясь, пока он увидит ее. Она не произнесла ни слова, потому что говорить было не о чем. Что тут можно было сказать? «Убирайся»? «Я люблю тебя»? «Здравствуй»? «Здравствуйте, госпожа. Кажется, у меня появилась ученица или, может быть, две?..» Его очередь застыть на месте.

Эстер сделала нечеловеческое усилие, чтобы не превратиться в муху, приклеившуюся к липкой бумаге.

— Пойдем, солнышко!

Рут оторопела, впервые в жизни ее назвали «солнышком».

— Она сказала мне, как ее зовут, — медленно проговорил Лафорэ.

Господи, это было малодушием. Смотреть на него. Разговаривать с ним. Скажи что-нибудь. Прыгни, ты, дурочка. Но она не могла прыгнуть… Эстер Маркс… не могла прыгнуть…

— Пошли, Рут.

— Но почему? — Рут была в полном недоумении. Она же хорошо себя вела!

— Я не знаю… то ли это не то место, то ли еще что-то. Наверное, я что-то не так поняла, но у них нет вакансий… или что-то там еще. Все продано. Пошли. Я куплю тебе мороженое.

Ей пришлось нелегко, пришлось придумать кучу всего, чтобы забыть свою трусость. Пообедать по-походному; повести Рут плавать, одолжив два купальных костюма у одной бельгийки, которая явно посчитала ее слабоумной; ехать без остановок от Льежа до Арденн, оставшись почти без бензина. Господи, она вела себя как испуганная девственница — возвращаясь через Испанию и Маастрихт, позволяя Рут пить смесь пива с лимонадом и истратив целую кучу денег…

Ей удалось поднять глаза после того, как она наклонилась, — глупо! — так что закружилась голова, чтобы застегнуть ремешок на туфельке Рут, в чем не было никакой необходимости. На одно мгновение ей удалось встретиться с ним взглядом перед тем, как увести упирающуюся девочку к машине. Она не знала, какое выражение было на ее лице, но надеялась, что-то вроде «Я сожалею», и что он понял, что она имела в виду.

Неделями она ждала продолжения, потому что знала: должно было последовать какое-то продолжение, нелегкое и пугающее. Она ругала себя за глупость, старалась меньше удивляться своему волнению. В конце концов, то, что она увидела человека в первый раз после той ночи в баре, когда выстрелила в него, должно было вызвать некоторый шок, как бы к этому ни относиться. Даже через двенадцать лет. Она была в ярости, что не могла рассказать этого Джозефу, даже намекнуть — попала в собственную ловушку. Разве не она сама настаивала на том, что прошлое, что бы ни случилось, никогда, никогда, никогда не должно было вставать между ними?

Понял ли он в ту единственную секунду, что она что бы ни сделала или ни сказала, вернулась бы к нему при первом же удобном случае — если только что-то не остановит ее? И в какую-то секунду она отчаянно молилась, чтобы это «что-то» не остановило ее, а в следующую секунду — чтобы остановило.

Узнает ли он, где она живет? Может быть, через Десмета? Скажет ли Десмет? Она знала… знала, что рано или поздно окажется, что либо тот, либо другой будут ждать ее.

Эстер никому не рассказывала, что пережила в последующие две недели. Лафорэ — которого ругали за чрезмерное воображение — решил, что у него есть идея.

Десмет объявился первым. Эстер была даже довольна, когда это наконец произошло. И рада тому, что он вел себя так легко, непринужденно, с готовностью подтвердил, что выслеживал ее. Его наглости хватило бы на целый военный оркестр, а хвастовства было столько, сколько у тамбурмажора, идущего впереди этого оркестра.

Эстер растерялась. То есть потеряла голову. Он стремительно вошел в дверь здесь, на Ван-Леннепвег, беспечный и уверенный, как человек, который пришел сообщить, что вы выиграли десять тысяч в футбольный тотализатор: «Доброе утро, госпожа. У нас для вас прекрасная новость».

Естественно, той прекрасной новостью, которую приносили люди, подобные Десмету, были они сами в своей неповторимости. И вот он явился, в отлично сшитых костюме и рубашке, с тем самым великолепным черным портфелем из мягкой кожи и широкой лучезарной улыбкой. Вошел прежде, чем до нее дошло, что она могла бы захлопнуть дверь перед его носом.