Николас Фрилинг - Ать-два!

— Привет, Эстер. — Прямо капитан болельщиков, да и только.

— Извини, тут беспорядок. Моя дочка в школе. И я никого не ждала. Извини, садись. Могу я предложить тебе что-то? У меня есть виски, — с отчаянием проговорила она.

— С удовольствием. Так и знал, что у Эстер всегда найдется что-то хорошее.

От волнения и спешки она налила себе чересчур много, значительно больше, чем собиралась, пролив немного на пальцы. Это была не начатая еще бутылка «Джонни Уокера», купленная только что утром, с яркой красно-золотой этикеткой, все еще в оберточной бумаге. Когда он уходил, бутылка была пуста, а она сидела, потерянная, глядя на эту пустую бутылку. Она поднесла ее к губам, чтобы выпить последние капли, швырнула в мусорное ведро, потом снова достала ее с абсурдным намерением поставить обратно на полку, и на ленточке привязать к горлышку открытку с надписью: «Эстер Маркс — шлюха, и все знают это». «Эстер Маркс — шлюха, Эстер Маркс — шлюха», — билось в ее голове, это били барабаны в ритме марша. Барабанный бой нарастал и гремел в ее голове, а за ним следовал топот колонны солдат, грохочущих сапогами во все ускоряющемся ритме. Сапоги, сапоги, сапоги, сапоги… давайте, сапоги, забейте меня до смерти.

Лозунг. Нараспев: «Эстер Маркс — это шлюха».

— Я подумал: Конни, тебе надо зайти извиниться. Ничего не знал и даже не догадывался — и это было очень глупо с твоей стороны, парень. Ты доставил ей чертовскую неприятность, и как ты мог быть таким непростительно тупым?

Я знал, конечно, где ты живешь. Не мог допустить, чтобы ты считала, что старина Конни может быть таким негодяем, чтобы не сделать ничего, просто посмеяться и сказать: «Это ужасно. Давай забудем об этом». Я бы не поступил так ни с одной девчонкой. Тем более с Эстер! Нет, нет и нет.

Честно, ты не поверишь, что человек может быть таким болваном, но мне и в голову не приходило. Да, конечно, я знал, что ты встречалась с ним в Ханое, но кто из нас не делал тогда глупостей. Я не знал, конечно, что это было что-то серьезное. Да в те дни… господи, мы такое творили тогда, разве нет? Я вспоминаю такие вещи, о которых стыдно теперь сказать. Но все это было так давно. Я имею в виду, что те люди, которые встречаются сейчас и вспоминают старые добрые времена в Эль-Аламейне или где-то еще, они же говорят неправду. Это все байки для детей, которые никогда не становятся взрослыми. Я хочу сказать… что не могу быть нечестным по отношению к такой девчонке, как ты… я слышал кое-что спустя годы от одного парня, на которого случайно наткнулся. Он раньше служил в 313-й и рассказал мне какую-то запутанную историю об одном скандале во Франции. Но я никогда не вспоминал об этом. Давно все забыл. Да и ты тоже… это же очевидно, ты живешь своей собственной жизнью, уехала, вышла замуж и все такое, а не раздумываешь об этом.

Нет, я объясню. Я налаживал дело с аэродромом и думал найти какого-нибудь инструктора по парашютному делу, поскольку это хорошая штука, и на кого же я натыкаюсь в одном брюссельском баре? На лейтенанта Лафорэ, которого помню как классного парашютиста! Кто, как не он, лучше всего подходил для такого дела? И больше того, он как раз подумывал о том, чтобы сменить работу. Я хочу сказать, что он не просто работник, он идеальный партнер. И если у него нет денег, чтобы вложить в дело, это ничего, он работает, и работает ответственно. Управляющий, я бы сказал, а Конни — президент или что-то в этом роде. Я разъезжаю по провинции, агитируя бизнесменов держать свои самолеты у Конни…

Он все продолжал. А она пила больше и больше, от волнения и неуверенности и от страха. И опьянела, впервые после той ночи в баре, когда она вытащила пистолет, тот, что взяла из его чемодана. Она была пьяна. Пьяна, как последняя потаскушка. И конечно, все закончилось так, как обычно заканчиваются такие сцены. Она пошла освободить пепельницы. Ее прижали к стене, втолкнули обратно в гостиную и бросили там на софу. Разве не всегда так заканчивалось? На что еще годилась эта Эстер Маркс?

Она пошла в туалет. Ее без конца рвало. Потом она влезала под душ, сидела там, скорчившись, на кафельном полу, сидела под струей до тех пор, пока не настало время Рут прийти из школы. И ей пришлось пить чашку за чашкой крепкий кофе и заставить себя быть провинциальной мамашей.

Провинциальной мамашей, которую помял молочник.

Ей не хотелось больше жить. Через десять дней пришел он.

Он не врывался в квартиру. Он терпеливо ждал, один Бог знает, сколько времени, возле дома. Целыми днями, как она поняла.

— Эстер. — Он произнес это едва слышно. Но эпизод с Десметом по крайней мере заставил ее выйти из оцепенения. Ей не надо было изображать из себя краснеющую от смущения домашнюю хозяйку. Она могла спокойно смотреть на него, спокойно, по-человечески, общаться не цепенея и не открывая и закрывая судорожно рот, как подцепленная багром рыба.

— Тебе не следовало приходить сюда.

— Я знаю. Но я должен был. Ты понимаешь?

— Да. Но не здесь. Я встречусь с тобой… через час. Хотя нет… вечером. В девять вечера. — Джозеф будет занят, то ли стоять на карауле, то ли в пожарном пикете или еще где-то.

— Я был очень послушным, — сообщил Лафорэ со своей заученной улыбкой. — Хорошо воспитанным мальчиком и уступчивым, поддающимся внушению мужчиной.

Он продолжал говорить все так же медленно и тихо. Казалось, он забыл о том, что Десмет стоит в другом конце маленького бара, неподвижный и грозный, и с неприятной отрешенностью пьет виски.

— Где вы встретились с ней? — спокойно перебил его Ван дер Вальк.

— В вокзальном буфете. Идеальное место, не правда ли? Случись какая-нибудь бурная сцена — никто бы и не заметил.

Никаких бурных сцен не было. Эстер уже однажды сорвалась, но больше она этого не допустит.

Она говорила холодно; о себе — жестко. Но голос ее был мягким.

— Я старалась что-то сделать. Я старалась дать человеческому существу счастье. Я предполагала, что это может не получиться, но хотела попытаться. Наверное, мои попытки могут показаться смешными и даже жалкими. Ты не видел моего дома и не увидишь. Это отвратительная маленькая муниципальная квартирка. Ты не видел моего мужа и не увидишь, потому что я убью каждого, кто попытается втянуть его в мои грязные истории. Я убью его, как убила бы таракана, с такой же легкостью. Мой муж — тихий работящий человек. Люди не особенно высокого мнения о нем. Он и сам о себе не особенно высокого мнения. Но он стоит нас всех, вместе взятых. Я не люблю его, но сяду ради него в тюрьму, а если понадобится — то и своей жизнью пожертвую ради него. Тебе этого не понять. Потому что однажды я бы села в тюрьму за тебя и жизнь бы отдала за тебя, а ты считал, что так и должно быть, потому что я тебя любила.