Жорж Сименон - Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа

Из школьного двора напротив донеслись крики детей, из чего Эли сделал вывод, что уже без четверти десять. Иногда он с почти болезненным нетерпением ожидал этих внезапно разрывающих тишину голосов двухсот ребятишек, выбегающих из классов на перемену. Казалось, что каждое утро, за несколько мгновений до этого звонкого фейерверка, в квартале воцарялась еще более глубокая тишина, словно весь он застывал в ожидании.

За последние десять минут этого утра Эли мог вспомнить лишь скрип своего пера по бумаге. Он не слышал, как на углу улицы прошел трамвай. А он должен был пройти, поскольку они ходили каждые пять минут. Он ничего не слышал, даже привычных передвижений хозяйки меблированных комнат, и принялся напрягать слух.

У него не было часов. За всю жизнь у него были лишь одни часы — серебряные часы его отца, которые тот торжественно вручил Эли, когда он уезжал из Вильно. Он давно их продал, а в его комнате не было даже будильника.

Мадам Ланж совсем недавно поднялась на второй этаж со своим ведром и щетками, и это означало, что было около девяти часов утра. Она поднималась сразу после прихода торговца овощами.

Обычно она начинала уборку с розовой комнаты мадемуазель Лолы, оба окна которой выходили на улицу. Затем она направлялась в желтую комнату, занятую Станом Малевичем, где первым делом разжигала огонь в угольной печи. Чтобы он быстрее разгорелся, она добавляла туда керосина, запах которого доносился до Эли, смешиваясь с ароматом горящего дерева.

Что-то она запаздывала. Ей пора уже было постучаться к нему в дверь. Его комната, которую называли зеленой, находилась на полпути между первым и вторым этажом; в свое время ее надстроили над кухней, и оцинкованная крыша делала ее душной летом и ледяной — зимой.

Сейчас стоял ноябрь и было холодно; чтобы писать за столом возле окна, Эли надел пальто и через несколько минут снова встал, чтобы взять свою фуражку.

Она опять спросит его:

— Что вы здесь делаете, мсье Эли? Почему не спускаетесь на кухню?

И он ответит:

— Вы мне этого не предложили.

— Я должна повторять это каждое утро? Вы никогда не научитесь чувствовать себя здесь как дома?

Иногда, поднимаясь по лестнице, она останавливалась возле его двери и звала его.

— Мсье Эли! Вы у себя? Не могли бы вы посидеть внизу и приглядеть за моим супом?

А порой это выскакивало у нее из головы. Мысли целиком поглощали ее. Убираясь в комнате, она могла разговаривать сама с собой, нахмурив лоб. Два раза в неделю у Эли были лекции в университете. Они случались в разные дни, и она в этом не ориентировалась. Для нее университет был сродни школе, расположенной напротив, куда следовало отправляться каждое утро в одно и то же время.

Он был простужен. Каждую зиму насморк держался у него месяцами, то усиливаясь, то ослабевая. Кусочек неба, сияющий среди печных труб соседних домов, обманчиво радовал голубизной; воздух был холодным, особенно в его комнате, и он с облегчением вздохнул, когда в коридоре послышался звук открываемой двери и на лестнице раздались шаги мадам Ланж.

— Вы у себя, мсье Эли?

Вставая, он ответил с сильным польским акцентом:

— Да, мадам.

Как он и предполагал, она проворчала с сердитым видом:

— Лучше бы спустились вниз, чем дрожать от холода в своем пальто. Сколько раз вам нужно об этом говорить? Скорее идите! Устраивайтесь на кухне и подбросьте угля в печь.

Она была худой, с тусклыми светлыми волосами, светлой кожей, серыми глазами, с постоянной усталостью на лице.

— Вам необязательно брать с собой пальто.

Он знал, что она тотчас же откроет окно, потому что ей не нравился его запах. Она никогда ему об этом не говорила напрямую. Но порой он слышал ее рассуждения:

— Только подумать, каждый человек пахнет по-своему. И каждая комната, соответственно, тоже. Похоже, люди не придают этому особого значения, прежде чем жениться. Что касается меня, я так и не смогла привыкнуть к запаху своего мужа.

Последний умер десять лет назад, во время войны 1914 года, и с тех пор она сдавала комнаты студентам.

— Мужчины еще пахнут намного терпимее, чем женщины! От запаха мадемуазель Лолы меня просто воротит, и каждый раз, входя в ее комнату, я открываю окна нараспашку.

То же самое она делала, едва входила в комнату Эли.

Он взял свои книги, конспекты лекций, спустился на кухню, застекленная дверь которой запотела от пара. В большой коричневой эмалированной кастрюле потихоньку кипел суп, а в центре черной жестяной печи зияло раскаленное докрасна овальное отверстие для розжига.

Он закрыл за собой дверь, подбросил в огонь угля и наконец уселся за стол, накрытый клеенкой, с облегчением вздохнув. Его начало обволакивать тепло, кровь устремилась к лицу, вызвав приятное покалывание кожи, он с удовольствием вдыхал запах лука и слушал привычные тихие звуки: как гудит огонь, как иногда через решетку падает красный пепел, как дребезжит крышка на кастрюле.

Все это согревало его гораздо лучше, чем пальто, которое он приобрел еще в Вильно, и действовало так же успокаивающе, как если бы он улегся в кровать с грелкой в ногах.

Минут через двадцать или через полчаса мадам Ланж спустится на кухню, чтобы что-нибудь приготовить, затем вновь поднимется наверх для уборки мансард третьего этажа, где она жила вместе с дочерью.

В Вильно тоже повседневная жизнь имела свой размеренный ритм, под звуки пилы и рубанка в мастерской отца, но он всегда ненавидел этот ритм и все свое детство и отрочество мечтал от него убежать.

На лестнице раздался громкий голос:

— Там ничего не горит, мсье Эли?

Он приоткрыл застекленную дверь и ответил:

— Нет, мадам.

С тех пор как мсье Ленижевский, сдав последние экзамены, вернулся на родину, Эли стал самым давним постояльцем дома, куда он приехал три года назад, не зная ни слова по-французски. Вслед за ним въехал Стан Малевич, подрабатывавший уроками гимнастики, чтобы частично оплатить свою учебу, затем, год спустя, в 1925 году, в доме появилась Лола Резник, уроженка Кавказа, которую родители перевезли в Стамбул, когда началась революция. Они до сих пор там жили, и Лола ездила к ним на каникулы. Стан тоже возвращался в Польшу на время каникул. Эли не мог себе позволить такие поездки. Но если бы у него было достаточно денег, ему пришлось бы это делать.