Александр Самоваров - Террористка

— Мы же профессионалы, — спокойно сказал Фролов, — мы с девочками в другом месте гулять будем. На другом конце земли. И вообще, ты нас не за тех принял.

— Молчу, — сказал таксист и зажал в крепких белых зубах американскую сигарету.

Всю ночь третьего октября Оля слушала радио. Она хотела сначала пойти на улицу, но ей позвонил Тимофеев и попросил сидеть дома.

С утра к Снегиреву потянулись люди. Дориан Иванович принимал всех и говорил одну и ту же фразу:

— Дожили до настоящей беды. До чего еще доживем?

Дмитрий Гончаров пришел, когда по телевизору показывали танки, расстреливавшие Дом Советов.

Оля сидела напротив телевизора, сжав губы. Ноздри ее носа трепетали. Она не обратила никакого внимания на Гончарова. Дом уже гудел от мужских голосов. Конечно, пили водку. Но в отличие от прежних пьянок, говорили вполголоса, словно опасались, что подслушают.

— Идиоты, — сказал Гончаров, — зачем они все это показывают?

— Здравствуйте, Митя, — сказала Оля, не отрывая глаз от экрана.

— Вы знаете, что сейчас происходит в подсознании людей? — спросил Гончаров и присел рядом с Олей.

Оля молчала.

— Сейчас все тоже воюют. Одни мысленно встают на место тех, кто расстреливает, другие на место тех, кого расстреливают. А что в результате? Психическая травма у тех и других. Кто бы сейчас ни победил, долго победителем не останется.

Голос Гончарова был печален, но спокоен. Оля, наконец, посмотрела на него и заметила в монгольских глазах тоску.

— А вы, Митя, конечно, сочувствуете и тем и другим. Вы ни на чью сторону не встаете в своем подсознании?

— В своем подсознании, — словно не замечая насмешки, сказал Гончаров, — я уже был и на той, и на другой стороне. Должен признаться — это гораздо хуже, когда ты за кого-то одного.

На секунду показали беснующуюся веселую толпу то ли демократов, то ли просто зевак.

— Вот этим легче, они знают, на чьей стороне, — заметила Оля.

— Не уверен, — покачал головой Гончаров, — обычные моральные уроды. — Или садисты, а может, просто дураки.

Снова на секунду показали толпу. Оля впилась в экран. Она пыталась запомнить лица. Но крупным планом не показывали. У толпы было одно сумасшедшее, пьяное от крови лицо. Оля ненавидела их, но куда больше она ненавидела тех, кто сидел в танках. Боевые машины казались игрушечными. Пых! Пых! Стреляли эти маленькие коробочки.

На экране появилась довольная рожа диктора. Он о чем-то говорил, но Оля не понимала слов. Она щелкнула ручкой и попала на информационную программу Си-Эн-Эн. У их диктора было, в отличие от нашего, печальное лицо. Он, похоже, ничего хорошего в стрельбе по живым людям не находил.

На экране возник горящий Дом Советов и огромное знамя над ним.

— Выключите телевизор, Оля, — почему-то прошептал ей на ухо Гончаров, — к чему вам инфаркт в такие молодые годы.

— Я себя нормально чувствую.

— Ну да, а года через три как долбанет вам этот просмотр или в сердце, или в голову.

Оля не слушала его. Видеть расстрел Дома Советов было тяжело, но одновременно она чувствовала странное облегчение. До сих пор она не до конца была уверена, что совершает благие поступки.

Все шло не от ума, а от сердца. Эмоции и интуиция заменяли ей анализ. Но вот именно в эти минуты, наблюдая расстрел Дома Советов, она поняла, что, соверши она любую жестокость, в будущем все будет оправдано.

По сообщениям радио и телевидения она знала — среди защитников Верховного Совета были ребята из Приднестровья. Когда показывали людей в защитной форме и говорили, что они боевики, она пыталась отыскать среди них знакомых.

— Всякая великая бойня начинается малой кровью, — говорил кто-то Дориану Ивановичу.

И Оля мысленно согласилась с этим. Она подумала, что есть вещи, которые нельзя прощать. Ибо это равносильно самоуничтожению. Ее, Олин час настанет, но не сегодня. Нынче у других праздник.

Когда из Дома Советов выводили Макашева, Хасбулатова и Руцкого, Оля была рада, что они держались неплохо.

И когда одна из журналисток, комментируя сдачу генералов, пожаловалась, что они поступили не по-офицерски и не застрелились, Оля прошептала: «Это ты, сука старая, приготовься стреляться».

— Ну вот, — сказал Гончаров, который не отходил от Оли ни на минуту, — вы уже сами с собой разговаривать начали.

Оля облизала сухие губы и произнесла задумчиво:

— Хорошо, что мир состоит не только из таких, как я. Встречаются и гуманисты вроде вас, Гончаров. Но сейчас вы очень действуете на нервы. С чего бы?

Гончаров, печально улыбнувшись, отошел.

И правильно сделал. Он понимал, когда человека нужно оставить одного, наедине со своими мыслями.

Тимофеев сидел в кабинете у Сергея, и они вместе наблюдали за событиями у Дома Советов по телевизору. Когда Сергей предложил Гавриилу Федоровичу поехать непосредственно туда, тот сказал, вздохнув:

— Зачем, Сережа?

После сдачи генералов телевизор выключили. Помолчали.

— Гавриил Федорович, — глядя на Тимофеева почти плачущими глазами, произнес Сергей Анатольевич, — я ведь был искренне уверен, что страна будет демократической.

— А что? Может, и будет, — сказал Тимофеев. — Меня интересует другое. Как ты, Сережа, при своем уме сохранил чуть ли не девичью наивность? И я гляжу, таких чудаков, как ты, даже у нас ой как много! А я вот недавно с девушкой одной разговаривал. И она мне сказала: я хочу бороться не за страну и светлые идеалы, а за право остаться человеком.

— Слишком туманно, — вяло откликнулся Сергей Анатольевич, — что значит — остаться человеком?

— В том-то и дело, что для каждого свое. Лично я в один прекрасный момент понял — нужно действовать или стреляться. Пусть я не прав, но, пока я жив, я буду делать то, что хочу. В гибнущей армии устав не действует, Сережа. И мне уже никакие законы не писаны.

— И что?

— И ничего! Прекрасно себя стал чувствовать. Что, ты думаешь, заставило драться так отчаянно этих людей у Дома Советов? Они защищали Конституцию? Черта с два! Они, как я, как девочка, о которой я тебе говорил, защищали свое право оставаться людьми. Жить не так, как предписали, а так, как они хотят.

— Но это анархия, хаос, конец всему!

— Может быть. Но вот тебя, Сережа, месяца этак через два выбросят с работы или заставят делать, что тебе противно. Тебя заставят служить себе те люди, которых ты не уважаешь и презираешь. И у тебя будет два выхода: или смириться и, ненавидя себя, служить, или бороться. И ты придешь к тому же, к чему пришел я и многие другие, только гораздо раньше.

— Быть или не быть! — грустно улыбнулся сухими тонкими губами Сергей Анатольевич.

— Вот именно, — воскликнул Тимофеев, — вот именно, милый мой! Я ведь в свое время ходил смотреть Гамлета. Попил пивка перед спектаклем, чтоб не так скучно сидеть было, но едва выдержал до конца. И Шекспир мне дураком показался, и Гамлет. А вот сейчас я принца датского очень хорошо понимаю. Принять правила игры того, кого ты ненавидишь, — значит остаться жить. Жить, но не быть собой. Вступить в схватку и погибнуть — значит умереть, но остаться самим собой и значит быть.