Мария Амор - Дар шаха

Ни один творческий человек не в состоянии удержаться от соблазна поговорить о себе.

– Ой, здесь и там, повсюду. В театральных студиях, в рекламе, в нескольких эпизодах. В одном студенческом фильме, но он так и не пробился на большой экран. Еще в паре проектов, которые так и не стали известны широкой публике. У меня амплуа неудачницы. Папа грозится лишить меня финансовых дотаций.

Она заразительно расхохоталась. Мужчины за соседними столиками тайком оглядывались, женщины разглядывали ее откровенно и чуть презрительно. Их взгляды говорили, что утонченный вкус куда важнее бесконечных ног и пышных волос. Я не уверен, что их мужчины с ними соглашались. Но мне в Самире нравилась не только ее прекрасная вульгарная внешность. Из этой женщины, как углекислый газ из встряхнутой бутылки кока-колы, выплескивались уверенность, радость и сила. Если у нее и были сложности с ролями в Голливуде, то только потому, что она принадлежала Болливуду.

– Как раз неудачница из вас очень неубедительная. А чем занимается ваш отец?

– Папа импортирует ковры. А ваш кем был?

Наконец-то я мог поймать кинутый ею мячик:

– А почему вы решили, что мой отец «был»?

– Ой, простите, я просто предположила, что он вышел на пенсию. Нет?

И тут же улыбнулась подкупающей ослепительной улыбкой, не оставляющей сомнений, что я форменный параноик. Непринужденно принялась рассказывать, как Кир пробивает новый фильм об Иране, где ей обещана одна из ведущих ролей. Ее рассказ о себе самой звучал правдоподобно и убедительно, все мои хитрые попытки заставить ее проговориться она отбивала с легкостью Агасси на теннисном корте. Конечно, я понимал, что она встретилась со мной не для того, чтобы я пролил свет на обстоятельства смерти ее дяди. Но перебирать конспиративные версии было необязательно. Ее интерес мог объясняться тем, что я был неженатым хирургом. Увы, прожив двадцать пять лет из своих тридцати четырех в суетном Лос-Анджелесе, я достаточно хорошо отдавал себе отчет в том, почему мною способна заинтересоваться девушка вроде Самиры.

Однако будь она даже агентом ВЕВАКа, я не отказался бы познакомиться с ней ближе. Легкий покров тайны и воображаемая опасность только усиливали интригу. Женщин, старающихся мне понравиться, достаточно, но Самира могла таить намерения более коварные, чем замужество. Я предложил закончить вечер у меня, и она охотно согласилась.

Сквозь сон я слышал, как она вставала и выходила из спальни на цыпочках. Куда женщина может ходить ночью в чужом доме? В туалет? На кухню? Заколыхавшийся матрас дал знать, что она вернулась. Я протянул руку, притянул ее к себе и снова заснул. Пусть ходит и рыщет, главное, пусть возвращается.

Утром я подбросил ее обратно к машине и в прекрасном настроении поехал на работу. Два дня в неделю я работал в больнице. Это давало мне право на больничные привилегии – возможность оперировать в «Рейгане» пациентов частной практики. Увы, в летние месяцы эти два больничных дня иногда казались мне слишком тяжелой платой за привилегии. Первого июля в отделении появлялся ежегодный урожай резидентов – выпускников медшкол, начинающих ординатуру. Новички ничего не знали, ничего не умели. В операционной их ни на минуту нельзя было оставить одних.

Сегодня со мной поставили новенькую, некую Кэтрин Соболефф. Вчера она, как полагается, осмотрела записанных на сегодня пациентов и позвонила мне еще до свидания с Самирой, чтобы по форме доложить истории болезни и результаты осмотра. По ее имени я предположил, что она русская эмигрантка, но, услышав по телефону чистейший британский выговор, понял, что она, по-видимому, тоже из каких-то давних волн эмиграции. Голос у нее был деловой, почти бесцветный и никаких фантазий во мне не пробудил.

Ее вид еще раз подтвердил мою теорию. Соболева оказалась особой невзрачной: среднего росточка, волосы аккуратно заправлены под хирургический беретик, над хирургической маской на пол-лица моргали два детских серых глаза. Мне, уже начавшему привыкать к обильному макияжу Самиры, не подведенные глаза Соболевой показались беззащитно обнаженными.

Первый пациент.

– Доктор Соболефф, будьте добры, поставьте музыку. Там, на полке, диски. – Я кивнул и поднял уже стерильные руки.

Неожиданно она ответила на чистейшем русском:

– А какой из дисков поставить? Здесь несколько?

Я тоже охотно перешел на русский:

– Поищите там «Светлый праздник» Римского-Корсакова.

Стараюсь использовать любую возможность говорить по-русски, если речь не идет о происходящем на операционном столе. То, что анестезиолог и медсестры не понимали наш с Соболевой разговор, меня не волновало. Хирург в своей операционной – бог и царь, и у каждого из нас свои причуды и заскоки. Мой заскок еще весьма безобидный – шлифовать свой русский. Втайне я гордился тем, что никогда не вставлял в русскую речь английские слова, и, несмотря на то что был эмигрантом в четвертом поколении, говорил по-русски так, что даже в России никто ни разу не заподозрил, что я родился и вырос в Штатах.

– Нашла. Я тоже эту увертюру люблю.

Операционную заполнили звуки пасхального песнопения.

Операция была легкая, рутинная. Я разрезал кожу, затем слой жира и поперечную фасцию.

– Вы откуда к нам пришли?

– Из МГМУ, Московского медицинского.

Я поднял голову. Да, я ожидал, что она назовет Оксфорд или лондонский Имперский колледж.

– Вы что, попали в «Рейган» прямо из московского института?

До сих пор я никогда не сталкивался со свежими выпускниками российских медвузов. У Соболевой взметнулись и сошлись домиком бровки, как будто мое удивление ей было непонятно. Она склонила голову к плечу.

– Я сдала все экзамены, послала заявление, резюме, рекомендательные письма, результаты экзаменов. Меня пригласили на собеседование, а потом я попала в эту ординатуру по распределению. – Сказала так буднично, словно такое случалось с каждым желающим.

Я рассек брюшину.

– А откуда у вас такой отличный британский английский?

– Из школы. У учительницы был такой акцент.

В медицинский центр UCLA имени Рейгана, который все называют просто «Рейган», мечтают попасть лучшие выпускники американских медшкол. Как же надо сдать экзамены, чтобы на это место приняли иностранного врача? Придется понаблюдать, что она знает и умеет. В своей операционной я коновалов к больному не подпущу, мне судебный иск не нужен. Уж лучше пусть музыку ставит и разрезы зашивает.

Она внимательно следила, как я разделил спайки, прошелся вдоль кишки и нашел ту самую спайку, которая мешала проходимости. Как и полагается старшему врачу, по ходу операции я объяснял резидентке Соболевой, что и почему делаю. Она не мешала, кивала, на вопросы отвечала толково. Один раз заглянула из-за плеча – я ощутил на шее теплое дыхание. Зашил разрез недрогнувшей рукой.