Буало-Нарсежак - Алая карта [сборник]

Жонкьер достает из футляра длинную голландскую сигару, аккуратно отрезает кончик, закуривает. Я готов поклясться, что он совершенно сознательно ведет себя так, как если бы сидел за столом в полном одиночестве.

– У меня есть альбом фотографий, – говорю я. – Могу вам показать, если хотите, но хочу сразу предупредить: некоторые весьма драматичны.

– Бойня, – со злым смешком замечает Вильбер. – Оссуарий погибших кораблей.

– Не слушайте этого человека, он все видит в мрачном свете, хотя не могу не признать, что при виде расколовшихся надвое, наполовину затонувших судов с проржавевшими бортами в ракушках я часто испытывал стеснение в груди.

Я был в ударе и по опыту прошлой жизни хорошо знал, что сюжет о погибших кораблях – самый что ни на есть выгодный, способный тронуть сердца самых красивых женщин.

Всех – но не Арлетт! Ей не было дела до обломков кораблей. В отличие от других. Мадам Рувр проявила интерес, и я, как старый лицемер, каковым – увы! – все еще остаюсь, рассказал несколько «ударных» увлекательных эпизодов. Жонкьер удалился, не удостоив нас даже кивком, раздосадованный Вильбер продержался дольше, но в конце концов ушел и он, извинившись, что оставляет нас одних. Беседа приобрела не сказать что более интимный, но личный характер. В начале вечера мы общались как постояльцы отеля, ненадолго сблизившиеся волей случая. Я осознавал – как, впрочем, и она, – что мы оказались в этой столовой, в этом доме навсегда. Мое «навсегда» будет коротким – если я не отступлюсь от своих намерений. А что станется с ней? Она все еще выглядит так молодо! Именно поэтому я расспрашивал ее максимально учтиво и сдержанно, давая понять, что мы – спутники и наш интерес к ней самая что ни на есть нормальная вещь на свете. Мадам Рувр рассказала, что они с мужем жили в Париже, но там стало почти невозможно найти надежных слуг.

– Не могу не признать, что с моим мужем бывает нелегко – болезнь сделала его раздражительным, – и боюсь, что у здешнего персонала быстро кончится терпение.

Я поспешил успокоить ее, сказал, что опасаться нечего – обслуга привыкла к капризам пансионеров, – и добавил со смехом:

– Все мы – маньяки, в той или иной степени!

Я не смеялся много месяцев и теперь не узнавал себя. Мадам Рувр продолжила в порыве откровенности:

– «Гибискус» нам порекомендовал друг семьи. У него самого был друг, который… Вы знаете, как это работает. Слухи передают изустно, как конфиденциальную информацию.

– И каково ваше первое впечатление?

– Вполне благоприятное… – Ответ последовал не сразу.

– Конечно, если бы у вас тут был хоть один знакомый… перемена обстановки прошла бы легче.

Я произнес эту фразу небрежно, как бы между прочим, и мадам Рувр ответила тем же тоном:

– Увы, мы никого здесь не знаем.

Она немедленно спохватилась и продолжила:

– Жаловаться причин нет, все здесь очень милы со мной!

– Мы постараемся «соответствовать», обещаю вам. Мсье Вильбер частенько брюзжит, но в этом виновата его язва. А мсье Жонкьер страдает лунатизмом. Сейчас он хандрит, но скоро все пройдет. Я же… впрочем, это неинтересно. Если я могу хоть чем-нибудь быть вам полезен… только скажите.

Она поблагодарила – порывисто? пылко? – сам не знаю, но простой учтивостью это точно не было.

– Вы пойдете смотреть телевизор? – поинтересовался я.

– Мне не следует надолго оставлять мужа одного.

– Он способен передвигаться самостоятельно?

– С трудом.

Я понял, что это запретная тема, простился и ушел к себе.

Время было позднее. Я не стал закрывать на ночь окно. Я похож на пациента, которому врачи никак не могут поставить диагноз. Мне давно следовало уйти из жизни, но теперь я уже не так уверен, что хочу этого. Возможно, никогда не хотел и все разговоры о смерти были пустым трепом?

Мой мозг работает невероятно ясно – как у всех, кто страдает бессонницей. Впрочем, мыслить ясно не значит быть честным с собой. Не исключено, что есть нечто, о чем я предпочитаю не знать, и это нечто удерживает меня на краю пропасти, имя которой – «небытие». Сейчас это самое «нечто» обернулось любопытством, хотя мне безразлично, был Жонкьер знаком с мадам Рувр в прошлой жизни или нет. Мне все равно, но я застопорился, откатился назад. Эта женщина не должна была появиться рядом со мной. Я напоминаю организм, давным-давно лишившийся некоего гормона – назовем его гормоном Ж, женским гормоном, – и вот простое соседство, аура ее аромата запустили во мне своего рода химическую реакцию, оживив что-то в самой глубине моего существа. Во всяком случае, такое объяснение кажется мне наиболее правдоподобным. Что не снимает проблемы. Я все так же остро ощущаю бесцельность своего существования. Пожалуй, осознание истинного положения вещей даже внушает успокоение и уверенность: передумав в последний момент, я бы проникся к себе глубочайшим презрением.

Два часа. Я выпил отвар. В нем было слишком много аниса, придется сказать Франсуазе. Если переборщить с анисом, вкус напитка становится слишком терпким и горьким. Помню, как в детстве, собираясь на рыбалку, я добавлял анисовую воду в кашу, служившую прикормом для плотвы и уклейки. Благословенное время! Моя бабушка жила совсем рядом с Йонной, [13] Йонна – река во Франции, левый приток Сены. так что мне нужно было только перейти дорогу и спуститься вниз по берегу. Наверное, именно желание вернуться в те счастливые дни побуждает меня каждый вечер глотать горький анисовый «напиток забвения», чтобы «уснуть и видеть сны».

Сегодня утром Клеманс как бы между прочим упомянула, что мадам Рувр зовут Люсиль. Это имя мне нравится. Старомодное, но милое. Оно напоминает коллеж и стихи Шатобриана, которые требовалось выучить наизусть. «Поднимитесь скорее, вы, желанные бури, которые должны перенести Ренэ в пространство другой жизни!» [14] «Р. Шатобриан. „Ренэ“. Б. Констан. „Адольф“. История молодого человека XIX века». Серия романов под ред. М. Горького, пер. Н. Чуйко. М.: Журнально-газетное объединение, 1932. Брр! И все-таки Люсиль звучит куда лучше, чем Арлетт! Я всегда терпеть не мог имя Арлетт. Оно подходит только незамужним девушкам, но моя жена бесилась, когда я называл ее Арли или Летти… Пришлось звать ее «кошечкой», «котенком» или «киской» – в зависимости от настроения. Но оставим эту тему.

Всевидящая Клеманс сообщила мне, что сегодня утром у мадам Рувр были красные глаза, как будто она плакала. Если Клеманс права, стоит подумать, что могло расстроить… Люсиль. Подумать хотелось, и я до полудня гулял по берегу моря, размышляя над смыслом слова «старик». Когда человек становится стариком? Старик ли я? А Рувр? Уж он-то точно старик, раз передвигается с помощью двух металлических тростей, подтягивая за собой ноги (я не видел этого человека, но именно таким его себе представляю). Бог с ним, с Рувром, что сказать о себе? Да, у меня седые волосы. И несколько коронок. Но все остальное имеет вполне презентабельный вид. В сравнении с Вильбером и даже с Жонкьером я очень прилично сохранился. Еще пять-шесть лет назад фигура у меня была как у молодого. Так почему же Арлетт?.. Неужто она испугалась, что однажды придется стать сиделкой? Но мне тогда было всего шестьдесят. Возможно, мадам Рувр – мне больше нравится называть ее Люсиль – плакала от безысходности, понимая, что навсегда привязана к больному старику?