Томас Рюдаль - Отшельник

Хассиб ухмыльнулся:

– Вам бы хотелось так думать. А может быть, вы объясните, например, почему позавчера какой-то семнадцатилетний идиот покончил с собой, наехав на мачту освещения в Виллаверде, или почему несколько недель назад молодая девушка захлебнулась в собственной блевотине…

– Это не моя забота.

– Как сказать. На самом деле вы вдруг оказались замешаны в нескольких очень подозрительных делах. Сразу после смерти Беатрис Колини и исчезновения Рауля Палабраса. Что-то происходит. Вы ведете себя странно, что не кажется мне случайным. Причина и следствие.

– Я пытаюсь выяснить, что произошло с мальчиком.

Хассиб долго смотрел на своего коллегу постарше.

– Каждая домохозяйка на нашем острове только и говорит об иностранце, который ищет мать мальчика. Можно подумать, что та история служит для вас удобным предлогом. Слушайте. У нас есть доказательство – понимаете, до-ка-за-тель-ство! – что Рауль был в вашем доме в Маханичо. И у нас есть свидетели, которые утверждают, что вы на следующий день ездили на мойку, где целых полтора часа чистили свою машину. Тщательно чистили. Очень тщательно!

Должно быть, он блефовал. Эрхарду стало казаться, что он может прочесть все мысли Хассиба. Он блефовал, потому что никаких доказательств у него нет. Да и откуда им взяться? Если их, конечно, не подбросили специально. Если кто-то не собирается подставить Эрхарда, обвинив его в смерти Рауля Палабраса.

– Свидетели и доказательство, – произнес Эрхард. – Похоже, вы шьете мне дело. Но вам недостает последней детали, а именно – признания.

– Очень было бы мило с вашей стороны, – съязвил Хассиб с улыбкой игрока в покер.

Эрхард подался вперед. Последняя попытка. Больше у него ничего нет в запасе.

– Хассиб, я тут ни при чем. Знаю, вы мне не верите, но посмотрите на меня внимательно. Мне почти семьдесят. Я настоящий сморчок; я даже не очень умен. А еще я дружу с человеком, которого, как вы считаете, я убил, а также с его отцом. Как? Почему? Разве не такими вопросами задаешься, когда хочешь раскрыть преступление? Вот вам мое признание: это не я. Что бы кто ни говорил и что бы вы ни нашли в моем доме и в моей машине, я никого не убивал.

Они заперли дверь. Эрхард ждал, что дверь снова откроют. Но ее не открывали. Стены здесь пепельного цвета. Он находится в той части «Дворца», которую при ремонте отделали серыми шлакоблоками. В помещении высокие потолки и большие бронированные двери.

Он довольно долго стоял на ногах, как будто думал, что, если сядет, признает себя виновным. Через час или чуть больше ноги уже не держали его; он сполз по стене и сел на корточки. Он не знал, что с ним будет. Услышав, что он арестован, Эрхард не стал спорить и просто пошел с полицейскими. Они долго спускались по ужасной лестнице, шли по длинным коридорам. Он перестал считать повороты и уже не представлял, в какой части «Дворца» находится. Но догадывался: полицейские пытаются его расколоть, надеясь, что он признается, если потянуть время. Может быть, они правы. Дело не в самой камере и не в унизительно голых стенах, на которые ему, в общем, наплевать, а в том, что он угодил в ловушку. Отсюда невозможно выбраться.

Эрхард закрыл глаза. Зажмурился так плотно, что на внутренней стороне век вспыхнули красные сполохи. Он представил себе жаркий день. Скалы, изнуряющий зной, его хижина в Маханичо. Козлы трусят впереди, а он идет за ними. Его мучает жажда, и он очень хочет попасть к себе домой. Вдруг он видит Рауля; Рауль сидит на стуле у черного хода; Рауль стоит между бельевыми веревками, Рауль плывет в воздухе. Его мозг напряженно работал. Он пытался исключить возможность того, что Рауль побывал в его доме. Но ему как будто не хватало красок, чтобы представить всю сцену. Он представлял, как следом за Раулем входит в дом. Беатрис должна лежать на его кровати под грудой одеял и простыней. Рауль роется в одеялах, пытаясь найти Беатрис, но ее там больше нет.

Эрхард проснулся – а может, просто открыл глаза; он сам не понимал, спал он или нет. Что-то шуршало за стеной, но в камере голо. Здесь ничего нет, если не считать его дыхания и мерцающей яркой лампы.

Хассиб открыл узкое окошко в двери и спросил у Эрхарда, как дела.

– Ужасно.

– Вот и хорошо, – одобрил полицейский и ушел.

Ему принесли картофельное пюре из порошка – а может, из нормальной картошки. Когда он стал есть, охранники за дверью загоготали, и Эрхард заподозрил, что они помочились в его еду. Полицейские нарушали права человека и испанское законодательство, но у него не было сил протестовать. У него ни на что не было сил. Они все ушли на то, чтобы сидеть в одной позе и сдерживаться. Он не хотел справлять нужду под себя. Если лечь в угол и свернуться поплотнее, может быть, позыв пройдет. В последний раз он мочился еще на Тенерифе, несколько часов назад. Организм вспомнил те ощущения, какие испытывает после мочеиспускания: его пронзила острая боль. Он сдастся, когда больше не сможет сдерживаться. В последний раз он посетил туалет в кафе, после коктейля «Май-Тай». Он стоял над черным унитазом, от которого несло прогорклым маслом, и смотрел на висевший на стене рисунок с изображением кафе, а по его уретре бежала теплая струйка мочи, как яблочный сок по прозрачной соломинке. Он представлял, как жидкость кружится, прежде чем упасть в писсуар, попасть на стенку на темный бетон и на решетку. Несколько минут он лелеял это воспоминание и даже забыл о своем желании помочиться, а потом все вернулось: моча как будто жгла его, давила изнутри. Он не мог ходить под себя. Его хотят унизить, сломить. Он смотрел детективные сериалы, видел фильм «Французский связной», в котором ни в чем не повинного уличного мальчишку так обрабатывают, что он плачет. То же самое пытаются сделать с ним – он давно это понял. Наверное, в пюре добавили мочегонное, а теперь смеются над ним из-за двери.

Вернулся Хассиб; спросил, как дела.

– Потрясающе, – ответил Эрхард.

Но полицейский понял, что все не так. Он заметил, как Эрхард то открывает, то закрывает глаза; как он пытается уйти в забытье.

– Эрхард, вам больно?

– А вы как думаете?

– Хорошо, – сказал Хассиб, захлопывая окошко.

Ему снова принесли еду, на этот раз суп, и Эрхард снова уверен, что в его еду помочились. Он вонял кислятиной и был едва теплый. Но, хотя он голоден и ему все равно, пусть бы даже его тюремщики испражнялись в суп, он больше не будет вводить в организм жидкость. Ему хотелось одного: выбраться из камеры, вернуться в кабинет для допросов и там, наконец, опорожнить мочевой пузырь, помочиться прямо в штаны. Это как сдерживать дыхание, только хуже, потому что внутри жгло и резало. Ничего, он как-нибудь справится. Должен справиться. Раньше ему неделями приходилось перебиваться консервами; случалось рыться в отбросах, питаться заплесневелым хлебом и мальками. Ему ничего не нужно. Во всяком случае, без еды он обойдется. Он не будет есть.