Ольга Ракитина - Маятник

Хотя Новицкий был на тридцать с лишком лет старше Иванова, встретились они словно старые друзья и даже обнялись. Виктор Афанасьевич с момента их последней встречи четыре года назад заметно располнел, сделался совсем лыс и как-то сдал, хотя, кого из нас годы красят? Он засуетился, извлёк из горки полуштоф перцовой водки, не поленился лично сходить на кухню, откуда вернулся с большим блюдом нарезанной копчёной рыбы: «Вот, Агафон, сёмгочка, вот — стерлядка со слезой…»

— Большим барином зажили, Виктор Афанасьевич. Всей душою за Вас рад… — заметил Иванов после первой рюмки.

— Вот что мне в тебе искренне нравится, Агафон, так это твоя учтивость. Я ведь сам провинциал и по большому счёту нигде не учился. И столичную нахрапистость на дух не переношу. А в тебе есть вот это чувство… как бы это сказать… ты видишь в человеке человека. Это большой дар для полицейского. И большая редкость. Ты мне сына напоминаешь, — в глазах Новицкого блеснули слёзы и он умолк.

— Да, Виктор Афанасьевич, я знаю, — отозвался сыскной агент и наполнил рюмки, — Искренне соболезную… Давайте вторую за него.

Сын Новицкого погиб во время Балканской войны на Шипкинском перевале. И отец, видимо, до сих пор не мог перебороть боль утраты. Но тост Иванова он переиначил:

— Давай, Агафон, за всех русских героев! Их на каждой войне многие тысячи головы свои кладут, всех поимённо и не перечислить…

Выпили по второй рюмке, на этот раз не чокаясь. Помолчали.

— Я ведь к Вам по делу, Виктор Афанасьевич.

— Да я понял, — усмехнулся Новицкий, — Давай уж, выкладывай!

— Миронович… — кратко уронил Иванов.

— Значит, думаешь, всё-таки Миронович? — спросил Новицкий и задумался, — Читал я про убийство девочки в сегодняшней «Северной пчеле». Неужели так всё на нём и сходится?

— Сходится, Виктор Афанасьевич. Прям мозаика какая-то получается: всё одно к одному ложится, один кусочек дополняет другой.

— Ну-ну, — Новицкий помолчал, раздумывая, как лучше начать, — Я служил вместе с ним в Нарвской части три с половиной года. У него был поднадзорный участок, а у меня свой. Но мы все равно довольно часто сталкивались, ведь, почитай, соседями были. Знаешь, в России есть два типа полицейских: одни — это те, кто делают карьеру и готовы ради чина идти по головам людей, другие же — никогда не хотят расти и предпочитают оставаться на своём месте. Вот ты, Агафон, к какому типу относишься?

— Никогда об этом не думал. Полагаю, к первому. Только по головам людей, уверен, я ради чина не пойду.

— Я тоже думаю, что ты относишься к полицейскому первого типа. А насчёт того, пойдёшь ли ты по головам или нет, я так скажу: тебе сейчас это знать не дано, ты об этом узнаешь позже, когда большое искушение появится. А без искушения говорить об этом — пустое дело.

— А вот Вы, Виктор Афанасьевич, к какому роду полицейских себя относите?

— Ко второму, Агафон, ко второму. Как и Мироновича. Мы на «земле» работали, нас «земля» кормила. И вверх расти мы не хотели. Нам внизу было лучше, вкуснее.

— У вас с ним были хорошие отношения?

— Не совсем чтобы дружеские, но и нельзя сказать, чтоб плохие. Он умел держать дистанцию, в друзья не набивался, но всегда был рад помочь, если от него зависело оказать услугу сослуживцу.

— Что Вы имеете ввиду?

— Да был один случай… Сейчас уже дело прошлое, рассказать можно. А тогда я, знаешь ли, так разволновался — хоть в петлю. У меня однажды казус пренеприятный случился — куда-то запропастился один важный вещдок, портфельчик свиной кожи — его только пару часов назад воришка попытался тиснуть в трактире, хозяин заметил, схватил его, а воришка, значит, хозяина ножом пырнул. То есть дело уже выходило вроде как не воровское, а разбойное, а такие дела, сам знаешь, всегда на особом счету… Урядник бандита с этим портфельчиком и сцапал — с поличным, получается. Всё вроде бы просто. Оформили задержание, изъятие вещей, дело возбудили, оно, как ты понимаешь, в городскую сводку попало, одним словом — всё, часики закрутились, пути назад нет. И вот надо оформлять передачу портфеля как вещдока, а я не могу его найти — обыскался весь. Может кто в кабинет мой заходил из посторонних, может кто-то из своих умыкнул… народ-то разный слоняется… но только нет чемоданчика. Без него-то и «дела», почитай, нет, а «дело» уже не остановить! Думаю — ну, всё, с позором выгонят, без выходного пособия! А тут рядом Иван Иваныч оказался — как Бог мне его послал. Спрашивает — что да как? Я ему всё, как на духу выложил. Он говорит: «Погоди печалиться, потяни время до вечера, не оформляй передачу». Я набрался наглости, сбежал из части сославшись на то, что должен в секрете сидеть, в засаде, то бишь. А на следующее утро Миронович приносит мне точно такой же портфельчик. Только другой, новый. Я — к нему: как, откуда?! А он, оказывается, поднял на ноги всех торговцев на своём участке, всех старьевщиков, лавочников, всех скупщиков краденого и они снесли ему на показ всё, что было похожего. Он и выбрал. Вот так-то! Очень мне тот случай в память врезался.

— Этот случай о многом говорит, — согласился Иванов.

— Да уж, — усмехнулся Новицкий, — Я так полагаю, Миронович знал подноготную каждого на своем участке. А людей безгрешных ведь не бывает, почти у каждого грешок какой-нибудь за душой водится, за который человека можно прижать — кто-то налог не доплачивает, кто-то постояльцев неучтенных пускает, кто-то брагу «коньячную» бодяжит тайком. Можно прижать сильно, можно — не особенно сильно, а можно ведь и вообще не прижимать… тем более, если это никому особенно не вредит. С этой работы многие дуреют, теряют всякий разум, жадничают. Перестают уважать чужой интерес. Поэтому таких полицейских местные обитатели не уважают и прямо презирают. Так вот Миронович был не из таких. Он свои дела обделывал тихо, при этом понимал, что и другие жить должны и про долг службы не забывал. Участок у него был, почитай, самим тихим. Ничего там дурного не происходило.

— А может, просто наружу не выходило? — уточнил Иванов.

— А в полицейском деле это ведь одно и то же. Дела не возбуждаются, жалоб населения нет, трупов бесхозных никто не находит и — тишина. Только такую тишину ещё устроить надо! Тут особый полицейский талант нужен.

— Да уж, — согласился Иванов, — Интересно получается.

Конечно, рассуждения Новицкого были циничны, но своя правда в них была. И спорить тут было не о чем.

— И что же, он закрывал на многое глаза? Небескорыстно, разумеется… — сказал после паузы Иванов. Слова его прозвучали скорее утверждающе, нежели вопрошающе.

— Это грубо, Агафон. Если на многое тупо закрывать глаза, то долго на своём месте не протянешь. Пойдут доносы, случится «подстава» и вмиг слетишь. Ты же знаешь, как это делается в нашем ведомстве. У Мироновича, как я понимаю, всё иначе было организовано. Ты вот что, обратись-ка к человеку, который поработал под Мироновичем уже когда тот в силе был… Я тебе напишу сейчас к нему записку — это мой большой должник и через меня он попал в полицию. Он будет с тобой откровенен, но только с одним условием… — Новицкий примолк, дабы его собеседник проникся сознанием важности момента, — Никаких официальных ссылок на него или меня. Ты можешь мне это обещать?