Ольга Ракитина - Гувернантка

— Владимир, э…

— Павлович, — подсказал Соловко.

— Владимир Павлович, расскажите, что за человек был ваш друг Николай Прознанский?

Наступила небольшая пауза, Владимир набивал табаком трубку.

— Нормальный человек, — наконец, веско изрек он, — Мы с ним были знакомы ещё с гимназии. С ним бывало забавно. Он, знаете ли, из числа книжных людей — всё читал, изучал что-то, а как до дела коснись — ан и слабак.

— Что вы имеете в виду? До какого дела?

— Ну, в университете он молодец, экзамен сдать, стихотворение в альбом написать… О литературе, опять же, любил порассуждать. Такие мысли иной раз завернёт, думаешь: и как только такое в голове могло оформиться? А элементарные житейские проблемы ставили его в тупик.

— Например?

— Например, как-то вышло у нас пари по поводу зубровки, можно ли выпить полштофа в один присест. Ну, я велел позвать первого попавшегося мужика с улицы, говорю ему: выпьешь залпом — получишь 10 рублей. Ну, он и выпил, конечно. А Николай свои полсотни проспорил. Вот я и сказал тогда Никол я — не знаешь русского народа — не держи пари!

— Скажите, Владимир Павлович, — Шумилов заметил, что слух Соловко ласкали его имя и отчество, — а как у него обстояли дела с женщинами?

— Да примерно так же, как и с тем пари. Я ж Вам сказал: коснись до дела — он слабак. У нас у всех, я имею ввиду наш кружок, было уже не по одной интрижке — актёрки, белошвейки, бонны, у кого-то даже гимназисточки, а Никол я всё как-то робел. Да тут еще эта история с Царицей Тамарой, — Соловко прервал рассказ и начал старательно раскуривать трубку.

— Царицей Тамарой?

— Ну да, это мы в своем кружке так её зовем. А вообще-то она Вера Пожалостина. Первая красавица, замечу Вам! Поначалу она принимала воздыхания Николая благосклонно, а потом… уж не знаю… может, другой кто появился, может, просто Николай ей надоел, но только она его отставила.

По комнате поплыл запах дорогого табака. Барственный студент забавлялся, выпуская дым то колечками, то струей. Попробовал, было, проделать это через нос, но внезапно поперхнулся и закашлялся: «Ах, крепок!»

— А он не пытался её вернуть? — спросил Шумилов.

— Да были какие-то бредовые разговоры о химической составляющей любви. Я не особенно вникал, но помню, Иван Спешнев как-то поёрничал, мол, ты же не веришь во всякую чепуху о приворотных зельях? Мы тогда ещё посмеялись…

— Скажите, а другие женщины у него были? Ну, может не вашего круга…

— Думаю, нет. Он вообще был какой-то странный. Мы как-то раз в заведение завалились, ну, вы понимаете… к девицам, — он плотоядно хихикнул, — А он и ехать-то не хотел, а как приехали, весь вечер в общей зале просидел, шампанским наливался, свои куплеты исполнял под гитару. Девицы хохотали, им-то что — шампанским поят, услуг никаких не требуют, ещё и на гитаре поют.

— Какого рода куплеты?

— Непристойного содержания, разумеется. Какие же еще можно петь в борделе? Секундочку, — молодой человек потянулся за гитарой, лежавшей на оттоманке, и ловко перебросил ее из руки в руку, — Сейчас я Вам постараюсь напеть и Вы все поймете!

Но без вина, что жизнь улана?

Душа его на дне стакана,

И кто два раза в день не пьян,

Тот, извините! — не улан!

— Вообще-то, это Лермонтов, — остановил певца Шумилов.

— В самом деле? Забавные такие стишата. Прознанский сказал, что сам сочинил. Обманул, значит, шельмец. Н-да, а девицы там были так… ничего себе… — взгляд молодого человека мечтательно скользнул в сторону.

— Может, это он из-за Царицы Тамары? А, кстати, откуда такое прозвище?

— Да в роду у нее были грузинские князья, и сама она такая… черноокая, — он замолчал, потом, как бы спохватившись, продолжил, — Да нет, Царица Тамара тут ни причем вовсе, это было еще до неё.

— Скажите, Владимир Павлович, — Шумилов попытался придать голосу оттенок равнодушия и обыденности, будто речь идет о покупке фунта изюма, — а вам не приходилось слышать о некоей радикальной группе, которая изучает яды, создаёт их или что-то в этом роде? Знаете, сейчас ведь модно у известной части молодежи…

Шумилов не договорил и впился глазами в лицо Соловко, его интересовала первая реакция на вопрос. Однако лицо этого сибаритствующего студента ничего ему не сказало, оно оставалось по-прежнему безмятежно и невозмутимо. Соловко был поглощён своей трубкой, своими выхоленными руками и гитарой на коленях.

— Ну, знаете, это кухаркиным детям нечем себя занять, вот они и играют в группы да союзы. Карбонарии, понимаешь ли! Значительности себе добирают. А у людей НАШЕГО круга, — он сделал особое ударение на слове «нашего», — даже и разговоров на эту тему никогда не бывает, — он высокомерно посмотрел на Шумилова.

«Да ты, братец, сноб, и преглупый. Или же, напротив, отличный конспиратор», — подумал про себя Алексей Иванович.

— Ну, отчего же Вы так про кухаркиных детей. Среди радикалов немало дворян — те же Бакунин, Кропоткин.

— Это «дворянство» только по названию, Алексей Иванович. Провинциалы, лишь перед приездом в столицу снявшие треух и нацепившие котелок… вот только головы не сменившие — это, по-вашему, дворянство? Бывшие семинаристы, разночинцы, дети разночинцев… мы вынуждены их терпеть в своих аудиториях и на общих лекциях, но мы с ними не мешаемся, уверяю Вас. У них своя свадьба, у нас — своя.

— А скажите, Владимир Павлович, вы часто собирались вашим кружком в доме Прознанских?

— Не так, чтобы часто, но иногда собирались.

— А вы помните историю с папиросами, в начале апреля, первого или второго числа? Это при вас было?

— Да, помню. Это когда гувернантка вздумала в обморок падать? Ха-ха! Мы тогда позабавились. Ну, для вида все сделали озабоченные лица… Но право же, было смешно! Одно дело, когда эфирная девица чувств лишается и совсем другое — видеть, как такая матрона далает круглые глаза и мешком валится на пол.

— А Николай был тут же?

— А где же ему быть? Ему и любопытно было больше всех. Братец его, Алешка, засуетился, стал звать maman, кинулся гувернантку поддержать, даже вазу с цветами столкнул нечаянно. А Николай стоял и смотрел. Но эта м-ль Мари… та еще бабёнка, — Соловко хмыкнул в своей двусмысленной манере, — Скажу честно, при ней можно было без церемоний. И сюртук снять, и на разные темы поговорить. Она вообще частенько с нами сидела.

— А как Николай к этому относился?

— Иногда как бы тяготился её присутствием, а иногда нормально. Помню, как-то раз назвал её блядью, — Соловко произнес это с явным удовольствием, смакуя грязное словцо.

— А давно это было?

— Да, прилично. Наверное, мы еще в гимназии учились, в последнем классе.

— А в чем была причина употребления этого слова?

— Да кто же его знает. Не могу сказать.