Ольга Ракитина - Гувернантка

Шидловский, прочитав восстановленные строки и выслушав Шумилова, спорить с его выводами не стал. А потому Алексей Иванович, спрятав в шкаф сафьяновую тетрадь, направился прямиком на Мойку, в дом Прознанских.

В предвечерний час в воздухе было разлито умиротворение. Солнце было по-настоящему теплым, ветер, этот повседневный хозяин невских берегов, был ласков и совсем легонько обдувал лицо. По Мойке плыли украшенные лентами и гирляндами искусственных цветов прогулочные лодки, прятавшие своих пассажиров под натянутыми тентами всех цветов радуги. Из лодок доносился женский смех, звуки гитар и тальянки, звон бокалов. А на широких понтонах, установленных возле ведущих к воде гранитных ступеней, можно было видеть согбенные спины прачек, день-деньской полощущих белье, подносимое в громадных корзинах грузчиками.

На этот раз в квартире Прознанских было непривычно тихо и безлюдно. Бесшумная горничная, не взглянув на Шумилова, приняла у него фуражку и плащ и провела в кабинет хозяина. Казалось, в квартире больше никого и не было.

Полковник сидел за массивным дубовым столом, перед ним лежали рукописные листы с безразмерными таблицами, а рядом раскрыла свой зев толстая папка с подшитыми документами. Полковник работал, это было очевидно. Неожиданный визит следователя явился для него досадной помехой, это было несомненно. Дмитрий Павлович надменно и в то же время встревоженно посмотрел на Алексея Ивановича; так обычно смотрят люди, знающие за собой грешок.

— Что опять привело Вас, Алексей Иванович, в мой дом? — спросил он.

Что ж, по крайней мере Шумилов заставил его превосходительство выучить собственное имя-отчество. Значит, прошлая встреча должным образом запечатлелась в голове полковника.

— Я полагал, Дмитрий Павлович, что Вам будет удобнее, если я навещу Вас в Вашем доме, нежели повесткой приглашу Вас в прокуратуру.

Шумилов сделал паузу. Полковник жестом пригласил сесть в громоздкое глубокое кресло, стоявшее подле стола. Алексей Иванович удобно устроился и продолжил:

— Мне необходимо получить у Вас объяснение по поводу дневниковых записей вашего сына. Скажите, это Вы вымарали последние строки?

Полковник молчал. Он хотел что-то сказать, даже открыл было рот, но внезапно передумал. Пауза затягивалась.

— Скрытая от наших глаз запись не до такой степени саморазоблачительна, как некоторые другие в этом дневнике. Если бы сам Николай решал, что следует спрятать, то он, полагаю, уничтожил бы совсем другой фрагмент. Или даже весь дневник. Но для зачеркнувшего дневник был дорог как память, поэтому он не мог уничтожить его целиком. Кроме того, уничтожение улики влечёт за собой уголовную ответственность. Так что признайтесь, Дмитрий Павлович, это Ваша рука ходила?

— Да, это действительно проделали мы с женой, — полковник взыскательно смотрел на Шумилова, словно пытался сказать, где тебе, мальчишке, понять понять эти материи! — И сделали это только для того, чтобы не портить впечатления об образе сына! — Он повысил голос, — Знаете, в обществе и так уже идут пересуды, публике ведь только дай повод и она с готовностью начнет полоскать грязное белье! Порой наше societe convenable (приличное общество) уподобляется этим прачкам, целыми днями стоящими с исподним бельем на понтонах на Мойке.

— Скажите, Дмитрий Дмитриевич, а этот «Ф.И.Ч.», которого упоминает Николай, был вхож в ваш дом?

— М-м…, — словно от зубной боли замычал полковник, — Значит Вы все-таки прочли!

— А я разве не сказал? Да, разумеется, прочли. — Шумилов нарочито высказался так, словно речь шла о сущей безделице. Пусть полковник поломает голову над тем, как такого опытного офицера тайной полиции, каковым он являлся, переиграл мальчишка из прокуратуры, — Вообще, кого имеет ввиду Николай?

Полковник не выдержал:

— Ну, что вы все вынюхиваете? Вы не там ищете! Вам надо заняться этой гувернанткой, а Вы все про приличных людей выспрашиваете! Это же ясно! ясно! — ОНА, именно она, дала морфий Николаю! А «Ф.И.Ч.», как Вы изволили выразиться, в наш дом не ходил. Всех николашиных друзей мы вам уже назвали. Чего же Вам ещё? И вообще, не впутывайте сюда семейство Пожалостиных! Это очень почтенные люди. Если бы Вы только могли представить себе какими проблемами вынужден заниматься Полуект Эрастович!

— Я наслышан, Дмитрий Павлович, про его ответственную работу с личными шифрами Его Императорского Величества, — у Прознанского при эти словах округлились глаза, Шумилов, судя по всему, произнес наисекретнейшие слова, — Но сие не отменяет того весьма печального факта, что дочь уважаемого Полуекта Эрастовича своим неумением урегулировать отношения с сердечными воздыхателями, возможно, довела одного из них до самоубийства! И если это действительно так, то я не понимаю, как можно «не впутывать сюда» уважаемое семейство Пожалостиных. Уж вляпались, господа, так вляпались, извините за безыскусное слово… что есть, то есть!

Полковник Прознанский смотрел на Шумилова глазами полными ненависти, но при этом не спешил что-либо сказать. Видимо, он решил, что с Шумиловым, несмотря на его молодость, следует держать ухо востро.

— Так что, Дмитрий Павлович, позвольте мне самому определять, что важно, а что неважно для проводимого мною расследования. Так Вы ответите на мой вопрос: кто же такой этот «Ф.И.Ч.»? Или мне следует пригласить Вас на официальный допрос? — закончил свою мысль Алексей Иванович.

— Он не из числа николашиных друзей, выдавил из себя полковник, — Это человек гораздо более старший, офицер, поручик Преображенского лейб-гвардии полка Феликс Ильич Черемисов. У Пожалостиных он частый гость, и Николай — заметьте! — с ним едва был знаком. Я же Черемисова в глаза не видел. Ну, и к чему это всё ворошить? Он не имеет отношения к смерти Николая, неужели не ясно? Я знаю, что говорю!

Под конец тирады он постарался придать своему голосу максимум убедительности.

Когда Алексей Иванович простился и направился на выход, Прознанский остановил его вопросом:

— Объясните, пожалуйста, чем вы вытравили тушь?

— Профессиональное любопытство, понимаю, — улыбнулся Шумилов. — Я её вообще не травил. Я скормил её тараканам. И это не шутка!

Он вышел на набережную Мойки, с минуту постоял на месте, рассматривая проплывавшие мимо лодки, стилизованные под венецианские гондолы. Шумилов остался очень доволен тем, как сложился разговор с полковником, тем, что не позволил вертеть собою, как мальчишкой.

«Теперь надо ждать кляузы или жалобы, — думал Шумилов. — Обиделся полковника жандармской службы, не продемонстрировал я должной лояльности!»

Весь остаток вечера и следующий день Алексей Иванович мыслями возвращался к обстоятельствам дела. По-прежнему оставалось много вопросов, на которых у Шумилова не было ответов. Участники событий, прежде всего две противостоящие силы — м-ль Жюжеван с одной стороны и родители покойного с другой — многое не договаривали. Совершенно непонятны были истоки вражды, которая, казалось, вспыхнула между ними внезапно и неоткуда. Противоречивым казалось и поведение Николая все последние месяцы перед смертью. Так или иначе, но необходимо было поговорить с м-ль Жюжеван, услышать ее объяснения. Шумилов, на свой страх и риск, решил ехать в тюрьму и еще раз допросить гувернантку.