Ольга Ракитина - Гувернантка

В обвинительном заключении в число изобличающих обвиняемую улик и достоверных свидетельских показаний вошли: 1) склянка из-под микстуры, в которой находился раствор морфия, употребленный Николаем Познанским вечером 17 апреля 1878 г.; 2) записки покойного, содержавшие указания на глубокую его увлеченность своей знакомой — «девицей П.» (фамилию этой барышни было решено официально предложить суду не разглашать в ходе процесса); 3) показания отца и матери покойного в той их части, где содержались указания на заметное влияние гувернантки на сына с 15-ти лет и борьбу родителей с этим нездоровым влиянием; 4) показания Яковлевой и Радионовой в той их части, где свидетельствовалось о наличии следов «полового сближения» с гувернанткой на одной из ночных рубашек Николая Прознанского. Следствие считало доказанным, что Жюжеван убила молодого человека из чувства ревности, заметив неотвратимое падение интереса с его стороны к ее персоне. С этой целью, по мнению обвинения, Жюжеван похитила морфий, полученный Николаем Прознанским из экстракта опийного мака во время его химических экспериментов на даче летом 1977 года; гувернантка знала о существовании этого наркотика и имела возможность осуществить кражу задолго до 17 апреля. Обвиняемая не уничтожила смертельный раствор как в силу беспечности, поскольку не предполагала возникновение подозрений на отравление, так и в силу того обстоятельства, что пузырек с ядом на следующий день мать покойного забрала в свою комнату, где он стал недосягаем для преступницы.

Поддерживать обвинение в суде должен был Вадим Данилович Шидловский, помощник прокурора окружного суда. Защиту Жюжеван принял на себя Константин Федорович Хартулари, 37-летний присяжный поверенный. Алексею Ивановичу Шумилову в планах Шидловского отводилась сугубо техническая роль — он должен был следить за явкой свидетелей в суд.

Алексей Иванович обдумывал способ, как помочь француженке. Он видел, что часть показаний свидетелей, идущая вразрез с официальной версией, обвинительным заключением игнорировалась. Очевидно, это должен был заметить и адвокат. Задача последнего заключалась как раз в том, чтобы отыскать этих свидетелей и убедиться в том, что они могут выступить в суде. Теоретически, если защитник сможет задать свидетелям правильные вопросы и получит на них надлежащие ответы, можно было бы рассчитывать на то, что ни одно свидетельство в пользу обвиняемой не окажется утаенным от присяжных. Но на практике не всё оказывалось так просто.

Сильнейшим свидетелем защиты мог бы стать доктор Николаевский. Рассказ последнего о заболевании Николая Прознанского выбил бы у обвинения почву из-под ног, развенчав вымыслы о не существовавшей интимной связи между покойным и обвиняемой. Но кто мог гарантировать, что Николаевский проявит твёрдость и будет под присягой откровенен? Он мог и солгать. Стороны уголовного процесса не имели права выражать недоверие своим свидетелям. Если бы Николаевский стал врать, то Хартулари пришлось бы промолчать и сделать вид, что он слышит именно то, что рассчитывал услышать. И это означало бы провал защиты.

Был способ принудить Николаевского сказать правду. Дать понять, что защите известны те грубые нарушения процедур патологоанатомического и судебно-химического исследований, которые были допущены по вине доктора. Разумеется, не обвинять в этом доктора, но намекнуть, что наказание за подобные нарушения вполне возможны. Если бы Николаевский узнал, что адвокат знает о его прегрешениях, он бы не пытался его обмануть.

Вся беда заключалась в том, что следственные материалы, скомпонованные искусной рукой обвинителя, не содержали никаких указаний на нарушения процедур исследования тела и органов покойного. История с пропавшей печенью никак не фигурировала в документах, все протоколы были должным образом оформлены; адвокат при всем желании не смог бы доказать грубое нарушение, допущенное при аутопсии, проведенной без прозектора. Ну, вызвал бы Хартулари «подставного» адъюнкта в суд, явился бы военный офицер-медик, щелкнул бы каблуками, оттарабанил всё, что заучил со слов полковника Прознанского и… спокойно ушёл бы домой. Между тем, именно некачественно проведённое вскрытие тела Николая Прознанского лишило защиту свидетельств того, что молодой человек был жив в седьмом часу утра 18 апреля, а значит, он никак не мог быть отравлен Жюжеван накануне вечером.

Адвокат мог самым тщательным образом проштудировать уголовное дело, но это никоим образом не помогло бы ему при допросе Николаевского. Надо было признать, помощник прокурора очень грамотно работал с документами, ничего лишнего в следственное дело не попало!

Итак, защита не имела никаких выходов на доктора. Более того, адвокат из материалов дела даже догадаться не мог, что именно доктор Николаевский держит в руках самую существенную нить дела, является, фактически, самым важным для защиты свидетелем. Сам же доктор Николаевский в силу очевидных причин, требовать своего допроса никогда не станет. Ему надо жить в столице, ему надо кормить семью. Надо быть сумасшедшим, чтобы явиться в суд и сказать: «Желаю быть допрошенным меня по поводу врачебной тайны, доверенной мне пациентом!»

В сложившейся ситуации Шумилов видел только один выход.

Идти на официальную встречу в кабинет к присяжному поверенному было не совсем удобно прежде всего по соображениям служебной этики. Как ни крути, а Шумилов был представителем обвинения, т. е. прямым соперником Хартулари на предстоящем процессе. И выступая ходатаем в защиту обвиняемой, он совершал поступок в интересах противоположной стороны.

Разумнее было бы встретиться на нейтральной территории, в неофициальной обстановке. Трезво обдумав ситуацию, Шумилов послал мальчишку-курьера с запиской в контору Константину Федоровичу Хартулари, приглашая последнего прогуляться по Летнему саду. Хотя записка была оставлена без подписи, Шумилов не сомневался, что адвокат заинтересуется «важной информацией, касающейся дела, над которым Вы сейчас работаете». По крайней мере, сам бы Шумилов подобное предложение принял.

Алексей Иванович был много наслышан о прекрасных деловых качествах адвоката, о его вдумчивой работе со следственным материалом и особой манере вести дело в суде. Кто бы ни предложил Жюжеван этого защитника, она сделала очень хороший выбор. Хартулари сразу же внушал доверие спокойной убежденностью в своей правоте, деликатностью манер, которая порой так диссонировала с жестокостью и грубостью его подзащитных, настоящих убийц, насильников и прочих изуверов. Казалось, суд — это совсем не его место. Но на самом деле, в груди этого маленького худенького человека билось воистину львиное сердце искреннего защитника невинных. Можно было не сомневаться, этот адвокат, исполняя нравственный долг, сделает всё, что в человеческих силах и даже чуточку больше.