Аркадий Гендер - Дотянуться до моря

Еще полчаса по опоясывающей Харьков окружной автодороге, километров двадцать-двадцать пять до Змиева, да по самому городу немного поблуждал, и к нужному дому я подъехал к восьми вечера — самый раз к ужину. И во времена моей службы обшарпанная, построенная в первые послевоенные годы пленными немцами трехэтажка с темно-серой шиферной кровлей совершенно обветшала, как-то осела по бокам, словно прибитый осенними дождями стог сена. На некогда желто-розовых, а теперь непонятного грязного цвета стенах, как струпья на теле прокаженного, зияли раны отвалившейся штукатурки с диагоналями дранки, и новенький радостный шильдик «Вулiця Гоголя, 43» рядом с ними выглядел издевательски, как Бониэмовская «Багама-Мама» на похоронах. Сердце сжалось, как если бы стройная девушки с длинными волосами, показавшаяся знакомой, с которой не виделись вечность, шла бы впереди меня, и я догнал бы ее, окликнул, она обернулась, но вместо юного улыбающегося лица я увидел бы оскал черепа с пустыми глазницами и проваленным носом. Невзирая на не спадающую даже к вечеру жару, я поежился. Толкнул коричневую, всю в следах от содранных наклеек, скрипучую дверь, — непередаваемая кошаче-мышиная темнота ударила в нос, как пропущенный средней силы прямой в голову. Я нащупал первую ступеньку, начал подниматься, растворившись внезапно в ощущении судорожного непонимания, какой год сейчас идет за немытыми подъездными стеклами. Но вот последний этаж и до боли знакомая дверь с большой латунной цифрой «8» на ней. Восьмерка крепилась к полотну на двух гвоздях, сверху и снизу, но верхний гвоздь куда-то делся, может быть, оторжавев от времени, и цифра опрокинулась вверх ногами, не перестав, впрочем, от этого правильно указывать номер квартиры. Но выше желтого металла осталась дорожка, тень, след из более светлой краски, и эти две сросшиеся восьмерки образовали последовательность из двух вертикальных символов «бесконечность», эдакую «бесконечную нескончаемость». От такой магии мое подсознание взбурлило подводным взрывом, меня качнуло, и чтобы не загреметь с верхней ступеньки, я схватился за дверную ручку. Я закрыл глаза, и ладонь вспомнила ребристость прохладного металла, и незакрученный шуруп так же, как тридцать лет назад, предательски ссадил мне костяшку на указательном пальце. Новая волна воспоминаний толкнулась в грудь — так же я хватался за эту ручку, когда мы с Лехой, стремглав взбежав наперегонки по лестнице, с хохотом вдвоем ломились в дверь, чтобы побыстрее переодеться в гражданку и рвануть туда, на волю, где воздух, солнце, девчонки, жизнь. Я открыл глаза, и надавил кнопку звонка.

Совершенно не изменившийся за все эти годы Леха Чебан стоял на пороге, и если бы я не был упрежден о том, что у старого кореша есть сын с голосом, удивительно похожим на отцовский, не уверен, что мысль, не переместился ли я на три десятка лет назад, показалась бы мне безумной.

— Здрасьте! — радостной улыбкой засветился с порога Чебан-младший. — Вы дядя Арсений, из Москвы? Батя стока об вас рассказывал! Проходите, проходите! Так здорово, что вы приехали!

Я перешагнул через порог. Та же тесная прихожая с белой шторкой, закрывающей вешалку с одеждой, тот же светильник без плафона под потолком, разве что лампочка не тогдашняя тусклая двадцатипятиваттка, а яркая белая, современная, энергосберегающая.

— Проходите, что же вы? — звал из-за угла коридора Лехин сын. — Нет, нет, не разувайтесь, не прибрано!

Я сделал пару шагов вперед. Да, и здесь все так же: слИвадверь в санузел, прямо — кухонка, откуда вкусно пахло борщом, направо — полутемная комната с зашторенными окнами. Даже тогда, по молодости, эта квартирка не казалась большой, но такого, как сейчас ощущения крохотности, сжатости не вызывала. Сейчас же я почувствовал, что не понимаю, как в такой тесноте можно жить, — квартирка была максимум метров тридцать площадью; по сравнению с ней мои совсем не гигантские по московским меркам восемьдесят «квадратов» казалась полем для гольфа. Я заглянул в комнату, в ее дальнем углу шло какое-то шевеление, но после слепящего света в прихожей кроме обтянутой белой майкой спины младшего Чебана я ничего не различил. А, нет — вон колесо какое-то со спицами, велосипед, что ли? Они что, велосипеды еще здесь умудряются хранить?! Да нет, это не велосипед.

Белая спина разогнулась, раздался какой-то визг, стук, ладная фигура Лехиного сына развернулась на месте, и из-за нее, как из-за плаща фокусника, выехала по дуге инвалидная коляска на колесах, так напоминающих велосипедные. Чебанов отпрыск крепко сжимал черные рукояти, приделанные к спинке, а в самой коляске, опираясь на кривоватые подножки странно тонкими даже в обтягивающих их трениках ногами и бессильно свесив с подлокотников длинные кисти рук, сидел седой старик, чем-то отдаленно похожий на молодого парня за его спиной. Скорее, мозгами, чем глазами и памятью я узнал в старике друга и сослуживца.

— Леха? — не смог не выдать своего изумления я. — Ты? Ты! Ты… Что с тобой?!

— Да я это, я, — хрипловато кхекнул старик. — А ты чего видеть ожидал? Яблони в цвету? Так это вон, молодежь пускай цветет, ее время. Хотя ты вон выглядишь молодцом, раздобрел только. А так посмотреть — все тот же сержант Арсений Костренёв, не перепутаешь. Ну, здорово, Сеня, долгонько не виделись!

И Леха, протянув ко мне со своего кресла руки, сгробастал меня в неожиданно крепкие, не продохнуть, объятия. Я тоже обнял его, но как-то неловко (мешала спинка кресла), прижался щекой к его небритой колючей скуле, ощутил его запах — купаж старости и больницы, ни с чем не перепутаешь.

— Здорово, Леха! — прошипел я ему на ухо, удушаемый одновременно его объятиями и слезами.

— Так, а вот этого не надо! — видимо, почувствовав кожей мокрое, ощетинился Чебан. — Нечего тут сырость разводить, будто кто-то помер. Колька, хорош в спину пхать, марш на кухню, все у тебя готово? Сень, а ты давай-ка мыть руки с дороги, да за стол, а то водка согреется, и закусь остынет.

Одной рукой ловко крутя колесо, другой Леха затолкал меня в ванную, еще более крохотную, чем вся квартира. Буквально ввинтившись в узкое пространство между унитазом, раковиной и сидячей ванной, я умудрился-таки вымыть руки, всего один раз ударившись локтем о стену, да зацепив на обратном вращении невесть зачем приделанную к стене гнутую металлическую ручку. Вспомнив армейские времена и еще раз подивившись тому, насколько за последние тридцать лет изменились мои представления обо всем, я выскользнул из ванной. На кухне стоял дым столбом, Леха распечатывал запотевший брусок неизменной украинской Хортицы, Колька заканчивал разливать ароматный борщ, на столе теснились блюдечки с салом, колбасой, овощами. Среди урчащего холодильника, мойки, плиты и уж занявших свои места Лехи и Кольки оставалась только узкая щель между столом и стеной, и именно туда мне предлагалось влезть, — по крайней мере, именно там стояла единственная свободная табуретка. Я исполнил новый танец, и в результате все-таки уместился в эту щель, усевшись, правда, немного вполоборота и обняв коленями ножку стола.