Аркадий Гендер - Дотянуться до моря

— Да, помню, кажется, — с напускным равнодушием ответил я. — Горячая была девка. И чего?

— Чего? — усмехнулся Леха. — Да нет, ничего. Обрадовались, разобнимались, расцеловались — столько лет не виделись. Я ей возьми и скажи: «А у меня сегодня день рождения», а она: «Ну, так давай праздновать!» Набрали бухла и завалились сюда. Засиделись, я к ней приставать начал спьяну, а она от меня отхохатывается, по рукам бьет, и все про тебя спрашивает. А я ей — козел, мол, твой московский парень Арсений, друзей старых забыл, раз в год на день рождения и то не звонит. И — опять к ней — давай, мол, Сорока, чего ты, тебя он тоже забыл. А она — нет, мол, Чебан, с тобой не буду, я Арсения помню. Я аж взвился весь, потому что на хлеб Сорока не только мозгами зарабатывала, я-то знал. И тут ты звонишь. Она трубку рвать, ну, я и понес чего не надо было. Ты трубку бросил, она рыдать. Я говорю: давай выпьем, а она ни в какую, все, говорит, хватит, пошла я. А ей аж на Мерефу, неблизко, и время ночь. Ну, я ей и предложи, дурак пьяный, отвезти. Ей бы отказаться…

И Леха с размаху жахнул по столу кулаком, — подпрыгнули тарелки, упала на бок рюмка.

— И что дальше? — снова хмуро спросил я, уже догадываясь, что произошло.

— А дальше не помню я ничего, — скривился Чебан. — Очнулся в больнице через двое суток, ног не чувствую. Врачи рассказали, что улетел я в кювет, что сломан позвоночник, и ходить я, видимо, больше не смогу. Я спрашиваю, что что с пассажиркой, они глаза прячут. Потом пришли менты, рассказали, что Сорока вылетела через лобовое стекло и скончалась на месте, а мне теперь шьют непредумышленное. Слава Богу еще, что поскольку после аварии я стал инвалидом, суд на зону меня определять не стал, дали условно. С Витой моей у нас после этого все пошло наперекосяк. Не простила она мне пьянку с другой бабой. Говорила, если б ты в нормальном здравии остался, бросила бы тебя не задумываясь к чертям собачьим, но так не могу. Ходила за мной, утку с дерьмом выносила, пока я сам не приспособился, Кольку поднимала. Но все это с каким-то упреком в воздухе. Ну, я тоже в ответ срывался, — тяжело жили, в общем. А потом нашли у нее какую-то болячку нехорошую, от которой она в результате и сошла, мы уже три года с Колькой одни. Вот и вся история.

Я сидел, ковыряя ногтем ножевую зарубку на клеенке. Мысли были уже сильно пьяные, но все равно Лехин рассказ произвел на меня оглушающее впечатление. Даже не сама история, вполне себе бытовая и обыденная, а то, что ничего этого я про старого армейского друга Леху Чебана не знал. А не знал потому, что не хотел знать, потому что пятнадцать лет назад, бросив трубку, вычеркнул из своей жизни человека, когда-то мне ее спасшего. А тут еще Сорока, то есть, Алла, Аллочка… Прошло больше четверти века, а я помнил сейчас ее глаза, ее запах, ее слезы. Совесть вздымалась в моей душе гигантским, закрывающим горизонт атомным грибом. Вот ты какой, Арсений Андреевич Костренёв, на самом-то деле! Не умный, вполне состоявшийся в жизни и, главное, очень приличный, человек, привыкший всеми этими качествами очень гордиться и себе нравиться. Ты — обычная равнодушная, самовлюбленная сволочь, один из тех, кого так правильно призывал бояться Бруно Ясенский.

— Прости меня, Леха! — с трудом сдерживая раздирающие скулы слезы, сказал я. — Mea culpa, моя вина.

Чебан повернул ко мне голову и совершенно трезвым взглядом посмотрел на меня.

— Сень, если еще раз такую чушь от тебя услышу, дам в морду, не обессудь, — сказал он тихо и серьезно. — Во всем, что происходит с нами в нашей жизни, виноваты мы сами, и ты к моим косякам не примазывайся. Ты меня хорошо понял?

— Понял, — кивнул я. — Что я для тебя могу сделать?

— Водки налить, — усмехнулся Леха. — Давай выпьем, старый друг, за то, что мы снова вместе. Я, честно говоря, уже и не чаял.

И он сильной рукой обхватил меня за шею, притянул, крепко прижал.

— Скажи, а ты Цеппелинов еще слушаешь? — заговорщицки просипел он мне прямо в ухо.

— Конечно! — не задумываясь, соврал я. — Каждый день.

Мы пили, из маленькой магнитолы, уместившейся на холодильнике, гремел Led Zeppelin, мы обнимались и вспоминали минувшие дни. Я еще помнил, как Леха долил остатки из второй бутылки и стал откупоривать третью, а потом не помнил ничего.

*****

Разбудило меня громкое шкворчение чего-то поджариваемого на сковородке — судя по запаху, яичницы с колбасой. Голова была тяжелая, как свинцовая бита для игры в чики, но — спасибо Хортице — не болела и, значит, можно было жить. Я лежал на узенькой кушетке, видимо, служившей спальным местом Кольке, раздетый, в одних трусах, и наволочка под моей щекой пахла свежепостиранной свежестью. Как я раздевался, я не помнил категорически, и можно было ничтоже сумняшеся предположить, что сам это сделать я с ночи был не в состоянии. Это что ж, Леха с меня, как с маленького, штаны стаскивал и спать укладывал? Ну, дела! А вот хозяйская постель была уже аккуратно заправлена, и Лехиной «тачанки» видно не было.

С кухни выглянула сияющая Колькина физиономия.

— С добрым утром, дядя Арсений! Как самочувствие? Батя уже двумя рюмочками поправился, я его на улицу вывез, он там в теньке досыпает. Вы как, яечню по утрам до сэбэ допускаете?

Я кивнул, с трудом растянув рот в улыбку, потому что от одного только представления о попадающей в желудок пище меня сразу закрутило штопором.

— А вы в душик, дядя Арсений! — сочувственно отозвался на мои пищеварительные турбуленции Колька. — Батя, как переберет, всегда с утра в душик залезет, и снова как огурец!

Я не смог не оценить рациональности Колькиного предложения и, цепляясь за воздух, направился в «душик». Повращавшись там в немыслимых пируэтах четверть часа и набив всего один синяк от соприкосновения с неожиданным полотенцесушителем, я умудрился отправить все виды нужд, проглотить свои ежедневные таблетки, почистить зубы и принять контрастный душ. Из санузла я вышел в состоянии «скорее жив, чем мертв», и даже кухонные запахи уже не вызывали во мне прежних вибраций. Колька поставил передо мною тарелку с «яечней», в которой колбасы, сала и помидоров было больше, чем яиц, большую чашку с дочерна заваренным чаем и подвинул поближе банку с горчицей.

— Вы, дядь Арсений, яечню обязательно с горчицей, — пояснил он. — Погуще мажьте, а лучше прям ложкой — горчица вчерашнее через пот дуже гарно выгоняет. А потом чайку, чай крепкий, он голову просветляет. Батин рецепт!

— Ага, спасибо! — отважился на первое с утра вербальное общение я. — Как сам-то погулял?

— Норма-ально! — махнул рукой Колька, и взгляд его затуманился. — Да вы кушайте, кушайте!

Я налег на еду, по Колькиному совету обильно сдабривая продукт горчицей, и через пять минут начал обильно истекать потом. Потом выхлебал горячий, сладкий как патока чай, и к концу сессии, оценивая свое состояние, я сам едва мог поверить, что с вечера во мне перегорает чуть не литр водки. Но вот рубашку можно было выжимать.