Аркадий Гендер - Дотянуться до моря

Я ласково погладил ее по плечу, еще раз попытался серьезно сам себе серьезно ответить на вопрос, может ли мать, считающая, что у нее есть веские причины, чтобы не отказать родной дочери, недавно переступившей порог совершеннолетия, в интимной близости, претендовать на обозначенное высокое звание, и как мог твердо ответил:

— Нет. Конечно, нет.

Ива вздохнула, снова опустилась на подушку. Ее сигарета не была выкурена еще и наполовину, а она уже потянулась за новой.

— Ты слишком много куришь, — мягко заметил я. — Это вредно.

— Знаю, — отозвалась она с виноватой улыбкой. — Просто до сих пор трясунчик, вон, пальцы ходуном ходят.

Она продемонстрировала мне веер своих тонких длинных пальцев и вдруг зарыдала. Слезы полились из ее глаз потоком, как будто прорвалась сдерживающая их до того задвижка. Я бросился вытирать, утешать, помогать, запричитал: «Ну, Ива, Ивушка, что с тобой, не плачь, не надо!» Но она упиралась, не давала обнять, утешить, мотала головой, трясла руками, и соленые брызги срывались с ее пальцев и ресниц. Я отстал, и скоро она успокоилась сама, последний раз вытерла простыней глаза, еще пару раз хлюпнула носом.

— Извини, — сказала она с носовым французским прононсом. — Отходняк.

Уже почти рассвело. Я протянул руку, вытер мокрую дорожку, поблескивающую на ее щеке. Ива перехватила мою руку обеими своими руками, поцеловала в ладонь, на секунду прижала к себе.

— Ты понимаешь, Арсений, я люблю ее больше всего на свете, больше, чем кого-то еще, больше, чем любила маму, папу, больше жизни, в конце концов. Я, не задумываясь, отдала бы ей почку, селезенку, руку, ногу, сердце, жизнь. А она? Маленькая была такая милая, говорила: «Мамочка моя, любимая!» А потом начала взрослеть, отдаляться, стала колючая, острая. Слова ей не скажи. А начнешь воспитывать, выговаривать, фыркнет: «Мать, я тебя ненавижу!» и запрется у себя в комнате, а я рыдаю полночи в подушку. Или начнет плакать на плече — и ростом-то она не вышла, и ноги короткие, и сисек у нее нет, и прыщи у нее еле-еле повывелись — у меня сердце на куски рвется. А в конце скажет обязательно, что это мы с отцом виноваты, что родили такого гадкого утенка. И угораздило же меня, красавицу-блондинку, выйти замуж за отца с его черными и мелкими доминантными генами! Во всех остальных девяносто девяти случаях, кто бы ни стал моим мужем и ее отцом, она уродилась бы в меня, но ей достался этот самый один процент. Папаша подосрал! Вот о чем я думала, когда выходила за отца замуж? Я ей отвечаю, что мы любили друг друга, что ни о чем другом не думали, а она: «Ни о чем, кроме секса вы не думали, безответственные вы люди!» А теперь приличные мальчики на нее не сморят, одни только ботаны, прыщавые и упырки интересуются, и то только потому, что думают, что она такая же. И в конце — ненавижу вас обоих, вы мне жизнь сломали. Меня обзывает глупой лошадью, его — «злой Калалуш» — это она еще в детстве придумала ему прозвище такое, не знаю, откуда взяла, кажется, что-то вроде Лепрекона. Отец ненавидит это прозвище, сколько раз запрещал так себя называть. Раз вскочил, замахнулся на нее: «Ах ты, дрянь неблагодарная, мы с матерью тебе жизнь дали, а ты нас в чем упрекаешь?!» А она сорвала со стены кинжал родовой, к горлу себе приставила, представляешь? Отец на колени перед ней упал — отдай, а она ни в какую, так с ножом к себе в комнату и ушла. Она вообще за последний год, такое ощущение, что выросла на несколько лет, повзрослела очень, совсем не как ребенок рассуждает. А теперь вот это. И наркотики! Кто знает, это она сегодня первый раз попробовала, или давно уже? Она словно бежит по дистанции, все ускоряя темп. И хватит ли сил до финиша, неизвестно. Как горит на столе свеча, и гореть ей еще долго, до утра, но тут вдруг начинает трещать, плеваться воском и уже понимаешь, что на самом деле огня в ней на полчаса, не больше. Страшно мне, когда думаю об этом.

Она говорила это, глядя прямо перед собою широко открытыми глазами и — странно — не плакала, но слезы то и дело выкатывались из ее глаз. Я обнял ее, поцеловал в соленую скулу.

— Давай спать? Рассвело уже.

Ива кивнула. Я встал, задернул шторы — комната снова погрузилась во мрак. Только закрылись глаза, как сразу зарябило пестро под веками, все ощущения и звуки покатились в гулкую вдаль. Я поймал себя за самый хвостик сознания, скатывающегося в сон.

— Не спишь еще? — позвал я Иву. — Слушай, а что это за тема такая — я не Даша, я Дарья. Всегда так имена сокращали…

— Это у вас, у русских всегда, — не дала мне договорить Ива. — Дарья, Даша, Дашка. По-моему, больше никто так дебильно имена не сокращает. Как-то по собачьи. А Абик дал ей имя Дарья, безо всяких сокращений. И даже не Да́рья, а Дарья́. Это их, иранское имя, в переводе означает «море». Дашка очень гордится им. Ты не знал?

— Нет, Аббас никогда не рассказывал, — ответил я, не став по-собачьи сокращать имя Ивиного мужа до привычного Абика.

Замолчали, сон тотчас снова начал норовить смежить веки. Теперь уже Ивин голос через дрему прозвучал так громко, что я вздрогнул:

— Арсений Андреич, а можно вопрос?

— Да, да, конечно, — ответил я, притворяясь бодреньким.

Ева, до того лежавшая ко мне спиной, снова повернулась ко мне.

— Скажи честно: жалеешь, что Дашку не трахнул, а?

Она глядела на меня с проницательной улыбкой змеи, готовой к броску. Врать не было никаких сил, не хотелось, да и смысла никакого не было, змея не поверила бы.

— Жалею, — честно ответил я. — Это ужасно?

Вопреки своему сравнительному образу Ива не бросилась на меня, а вполне миролюбиво потянулась рукой за сигаретой, но передумала, вместо этого подперла пальцами щеку, придав своему лицу несколько мечтательное выражение.

— Ты знаешь, если бы это разговор состоялся до событий этой ночи, я бы не знаю, что с тобой сделала только за одно предположение о сексе с моей дочерью, — задумчиво сказала она. — потому что убить за это — мало. Провернуть твои яйца через мясорубку, а потом спалить твой похотливый хрен газовой горелкой — вот достойное наказание за это. Но, ты знаешь — сейчас — это почти как в другой жизни. И скажу, что ничего ужасного в этом сейчас я не нахожу. Наоборот, я бы, наверное, была бы даже не против, — правда, не с целью, чтобы удовольствие получил ты, мой дорогой, а чтобы его получила Дашка. Я помню эти детско-юношеские попытки получения оргазма — я, пока не родила, кончать по-человечески не научилась. Она такими подробностями со мной не делится, но я почему-то уверена, что у нее дела с этим не лучше обстоят. Так что разочек, пожалуй, я б тебе разрешила, как бы это цинично ни звучало.

— Что ж разочек-то? — состроил я огорченную мину. — Одной ягодкой виноград не распробуешь.

— Фигушки! — покрутила у меня перед носом фигурой из трех пальцев Ива. — Виноградику ему захотелось! Извольте назад, в стойло, на привычный корм! Может, конечно, и приелось вам уже, но зато высококалорийно и без ограничений, голодным не останетесь. Подавать?