Виктор Черняк - Куклы Сатила. Разработка сержанта М

Ливень зарядил с утра. Из окна квартиры Сток видел кипящий Шнурок, несущий воды под арочным мостом. На горизонте лентой извивалась Большая река. В месте впадения Шнурка в Большую реку сквозь стену дождя едва виднелась телевизионная башня. Ветер с залива Кающегося Грешника трепал флаги перед входом в торговый центр. В прогалах между тучами изредка желтело. Чайки усыпали траву газонов, напоминая белые цветы.

Сток присел на подоконник спиной к пыльному стеклу. Голова куклы покоилась на подушке так, как ее вчера уложил Эмери, складки одеяла очерчивали длинные ноги.

Сток провел тяжелую ночь, боялся пошевелиться, не мог ответить себе, отчего согласился на выходку Эмери. Прежде чем уехать, Патрик сказал: «Еще вспомнишь меня. Еще будешь лепетать благодарности».

До начала работы оставалось минут сорок. Сток принял душ, побрился, вымыл голову, просушил волосы; не завтракал — обычно подкреплялся кофе с гренками уже на работе. Набросил пиджак и замер на пороге спальни.

Кукла неотступно следила за Стоком, как и вчера в подвале. Покружил по комнате, пытаясь отделаться от цепкого взора, — не вышло. Обычно Сьюзн спала, когда Сток уже поднимался, и часто жаловалась, что ей холодно по утрам; перед уходом Сток прикрывал ее одеялом до самого подбородка и сейчас приблизился к кровати, потянул одеяло к подбородку красавицы. Глаза куклы потеплели, в комнате царил сумрак, свет не пробивался сквозь пелену дождя, и Сток решил, что ему померещилось.

Днем позвонил Эмери, о вчерашней поездке ни слова. Предложил поужинать вместе. Сток отказался: сослался на усталость и необходимость просмотреть документы после работы. Патрик не настаивал.

По дороге с работы Сток завернул в цветочный магазин: Сьюзн требовала, чтобы дом украшали живые цветы, после ее ухода Сток о цветах не вспоминал; сегодня же купил охапку роз и дома расставил в две вазы по углам спальни. Кукла смотрела, как Сток присел на корточки и, опасаясь уколоться о шипы, прихватывает розы за стебли, опуская их в горловину вазы.

Жаль, с девочкой Паллиса нельзя поужинать. Сток заправил тостер двумя кусками хлеба, положил на поднос розовые ломтики лососины, откупорил банку темного пива. Флаг британской короны на банке напомнил родителей, перебравшихся через океан из Йоркшира еще до рождения сына. Отец утверждал, что у наследника дурные наклонности; если бы покойный обнаружил в спальне отпрыска неживую красавицу, ему пришлось бы умереть вторично. Тостер выплюнул хлеб. Сток намазал масло, положил куски рыбы, налил пиво в высокий бокал: неожиданно для себя подхватил поднос и направился в спальню.

Кукла, похоже, ждала прихода своего повелителя. Сток испытывал смущение, поглощая бутерброды и запивая их пивом, будто трапезничал на глазах у голодного.

— Может, поешь?

Кукла смотрела ему прямо в глаза. Так и с ума сойти недолго. Сток отхлебнул пива, еще и еще, захмелел.

Хороша на редкость, живая, и только, надо же — как научились морочить людей. Прикончил пиво и хлеб с рыбой, унес поднос на кухню, вернулся, сел на стул и уставился в окно: дождь поутих, поверхность Шнурка из пенно-белой обратилась в грязно-бурую; огни телебашни красными глазами заглядывали в спальню, и Сток думал, что и у него веки скорее всего покраснели от бессонной ночи и выпитого.

— Розы… как пахнут, — начал Сток и смутился, сообразив, что его слова звучат издевкой, она же не чувствует запаха, да и вообще ничего. Если бы я выпил больше пива или напитка покрепче, то вполне мог бы с ней поболтать: не перебивает, а по глазам судя, понимает каждое слово.

И в эту ночь Сток примостился на краешке кровати, не шевелился, сон пришел внезапно и оторвал Стока от размышлений о соседке по кровати, об Эмери, о родителях, всегда сомневавшихся, что сын устроит личную жизнь, о работе — высокооплачиваемой, которую не бросить и которая петлей на шее по капельке выдавливает жизнь из Стока.

На следующий вечер Сток принял пива побольше, не заедая хлебом и рыбой. Перед глазами поплыло.

После дождей небо промылось, звезды над городом яркостью напоминали сельские, в россыпи желтовато-алмазных точек вызывающе рдели огни телебашни, мост над Шнурком напоминал нарисованный четкостью контуров, флаги перед торговым центром замерли в безветрии, будто гипсовые отливки.

Сток сгорбился в спальне на кожаной подушке, скрестив ноги и приканчивая четвертую банку:

— Видишь ли, я запутался. Да и все кругом запутанные, только не признаются. Не знаю, чего хочу, и все не знают. Бессмысленно бредем и вдруг — бац! — приехали: катафалк, венки, речи, камень надгробья. Все понимают: что-то не так, мучаются до блевотины. Посуди сама, есть ли смысл родить меня, научить, приспособить, шлифовать, а потом стереть тряпкой, будто пыль со стекла; только что серела — а вот нет и в помине. И не каждому выскажешь, что я тебе тут несу. Надо держать марку, делать вид — все нипочем. — Сток задел банку, жестянка опрокинулась, покатилась под кровать. Сток пополз к ложу, заметил, как нога куклы с гладким коленом выбилась из-под одеяла, тронул колено, поразился: теплое?

Не так уж он пьян, чтоб не сообразить: нагрелось под одеялом. Во второй половине дня солнце шпарило вовсю, и под одеялом сохранилось тепло. Сток поймал банку, вернулся на кожаную подушку.

— Здорово! Могу плести тебе что вздумаю. Живому человеку, хоть наидобрейшему, не посмеешь выложить все. Живой человек, случается, так подставит — не возрадуешься. Если бы ты хоть кивать могла… Больше и не надо. Кивок в одиночестве не последнее дело. Думаешь, китайские болванчики зря кивают? Узкоглазые давно смекнули: все держится на кивках, на одобрении. Не надо загонять друг друга в угол. Кивнул, дал добро, живи как хочешь, как получается, чего мешать. — Сток замолчал, допил банку. — Меня баба бросила. Какой мужик признается? А я признаюсь. Тебе! Так просто не бросают… и не в первый раз. Выходит, во мне червоточина, изъян. Какой? Сам не пойму. Хотя чего не понять; не будь изъяна, разве я допустил, чтоб ты здесь разлеглась? Мозги малость набекрень. Со стороны не видно, но себя чего морочить? А? Бро-си-ла! Ме-ня! И поделом. Со мной скучно: как челнок, с работы на работу, поели, пообнимались — и спать, а утром по новой. Надоедает!

В эту ночь в кровати Сток не ежился на краешке, лег на спину ближе к середине и, впадая в сон, удивился, что кукла так нагрелась солнцем днем, что и ночью от нее исходило тепло.

Через день Эмери предложил поужинать, и Сток согласился: как ни крути, Эмери единственный, кто не оставил его в трудную минуту; кукла — выдумка Эмери, неважно, удачная или нет, важно, что думал, прикидывал, как отвлечь друга, пусть шоково, не так, как принято, но вырвать Стока из уныния.